Малевич - Букша Ксения Сергеевна
Хармс рисовал картины, картинки, схемы. Малевич писал стихи. И у того, и у другого буквы, символы, знаки, значения превращались друг в друга. Творчество их не могло принять какой-то одной формы. Многие удивлялись, зачем Малевич пишет трактаты, зачем ему переходить на язык смыслов. А просто это не делается «зачем». Это делается из ощущения восхождения, переживания небывалого опыта, который хочется описать, снизойдя обратно в разум. Это делается из силы замысла. И имеет смысл только тогда, когда переживается самое чистое творчество, отделённое от любых других мотиваций. А оно, безусловно, существует. Вопрос о том, кем оно признаётся / удостоверяется и кому оно нужно, надо оставить за кадром, это вопрос не то чтобы «харчевой», но человеческий; человеческое, как мы видим на примере Малевича, вовсе не является помехой такому, чистого порядка, творчеству и может его очаровательно дополнять, но, как бы ни хотелось, не в человеческом суть. Хармс почти всё (а затем и всё) человеческое отринул — и не стал нечеловеком, страшным человеком, хотя то, что с ним происходило в конце тридцатых, было страшно. Хармс последовательнее. Малевич, как все признанные гении, прославился не совсем тем, в чём суть и корень его славы. Хармс, удалив от себя всё, кроме самого корня творчества, отбросил эту ненужную ему возможность. И всё-таки каким-то образом им удалось передать то самое, увиденное ими; и не только то, что они увидели, но и способ видения.
Хармс не любил приходить на похороны. Когда умер самый молодой из обэриутов Юрий Владимиров (от туберкулёза, ему было всего двадцать два), Хармс не пришёл на панихиду. Вспоминает Алексей Иванович Пантелеев: «При встрече я спросил у него (помню, что был этот разговор на Николаевском мосту), почему он не пришел. И, помню, он ответил: — Я никогда никого не провожаю». Так вот, Малевича он проводить пришёл и даже положил ему в гроб свои стихи, написанные, по-видимому, незадолго до этого и не на конкретный повод, но после смерти Малевича немного изменённые и посвящённые ему. Но об этом — ниже.
БОЛЕЗНЬ
Лето 1933 года Малевич, как обычно, проводит со своими в Немчиновке. Остановились у дяди Василия Михайловича, брата покойной Софьи Рафалович, в доме 14 по Бородинской улице, построенном в 1925 году. Отдыхали, ходили по грибы, купались в речке. Малевич носит Уну на плечах — ей уже тринадцать, но она девочка маленькая, лёгонькая — болела туберкулёзом, в августе ей делают рентгеновский снимок, на котором дела не очень: в лёгких обызвествление, болезнь в любой момент может обостриться, нужно как можно больше свежего воздуха, молока, хорошее питание. Уна никак не может найти гриб, поэтому папа громко произносит «кхе-кхе!», оказываясь рядом с белым. Уна думает: что это папа раскашлялся? — останавливается возле того же места и находит гриб. Привал делали под большим дубом по дороге на Барвиху. Ребятишки пасли коз в кустах, ставили пьески и показывали родителям домашний театр.
В сентябре, проводив своих на поезд в Ленинград, Казимир задерживается в Москве. Он ждёт решения от ИЗОГИЗа [31], хочет узнать, будут ли издавать в серии альбомов и его альбом тоже. Тут начинается беспрецедентная цепь неудач и лишений, описанная им неприкрашенно, но бодро в письмах жене в Ленинград. В кармане у Казимира Севериновича — буквально ни гроша, а надо как-то протянуть, пока всё не выяснится. Он едет в Немчиновку, где осталось немного хлеба, сахара и картошки, и делит съестные припасы на три дня. Отправляется за грибами, хлеб кончается уже шестого; вдобавок льёт непрерывный дождь, всё кругом залито, одежда и обувь не просыхают. Казимир Северинович простужен, обостряется воспаление предстательной железы, приходится пить уротропин. Он не может выехать в город, потому что калош нет, а ботинки дырявые. Он переживает: дочери нужно хорошо кушать, а денег нет совсем, и непонятно, на что жить.
8 сентября Малевич всё же едет в Москву, хотя дождь сыплет не переставая, одежда промокла, а ночевать в Москве негде: Клюна, у которого он планировал остановиться, в городе нет. Казимир бросается к брату Мечиславу, где оставил мать; хочет занять у него денег на билеты, но у Мечислава трудная жизненная ситуация, ему нужно срочно жениться, в голове у него только свадьба. Он не только не помогает брату, но ещё и осыпает его упрёками, читает нотации. Казимир оскорблён, раздосадован. «Не может даже хлеба мне оставить, а меняет на молоко… Это подлинный чиновник», — с горечью пишет он жене. «Зная, в каком положении я нахожусь, он даже куска хлеба или сахару мне не оставил, не додумается спросить — ну как же ты живёшь?..»
Не помогает и старый друг Кирилл Шутко — ни к обеду не приглашает, ни ночевать не оставляет, и денег взаймы не даёт тоже. Уротропин кончается, Казимира мучают боли, к доктору сходить не на что. Он подписывает письма к жене «загнанный зверёк». Жена высылает ему калоши, но так как одежда только одна, а нужно всё время «вертеться», добывать денег, то ходит он непрерывно в мокром костюме. «Настроение у меня страшно паршивое», — пишет он жене. Решение в ИЗОГИЗе всё откладывают — в итоге альбом Малевича в их серии так и не вышел.
Но чуть положение меняется к лучшему, хоть ненамного, — сразу и тон писем становится бодрее. Казимир Северинович долго не унывает. Приезжает Клюн, он переселяется к нему; получает деньги, хоть и гораздо меньше, чем рассчитывал, — вместо восьмисот рублей только двести пятьдесят. Все мытарства искупает знакомство со скульптором Владимиром Александровичем Павловым. Это нужное знакомство; Павлов накормил его — «организм сильно истощился и в него вкладывается всё, как в резиновый мешок». Малевич радостно описывает жене пирог, телятину, фрукты и даже виноград «дамские пальчики». «Новую дырку нашёл», — радуется Малевич, имея в виду, что, возможно, с этим знакомством у него будут новые источники дохода: «Большой разговор и возмущение отношением ко мне». Он собирается бороться. Пугают только проблемы со здоровьем: ночью рвота, постоянные боли в мочевом пузыре. Он страшно боится, что сляжет.
Боялся-то он не зря: это исподволь уже начиналась его болезнь. Простуда стала спусковым крючком. Уже в середине ноября он пишет Клюну в Москву, что ему пришлось делать выкачивание мочи из кармана, который образовался из-за воспаления предстательной. Ещё несколько дней — и «на ходу умер бы», пишет Малевич. «Будет, очевидно, операция, зарежут бестии и ничего не поделаешь, идёшь как бык на бойню, даже того легче». Операцию, однако, делать не стали — мнение консилиума разделилось. Уролог Хольцов настаивал на операции, говорил, что сердце здоровое и надо оперировать. Участковый врач Казовой, доктор Путерман и другие — стали спорить и доказывать, что опухоль не злокачественная и надо лечить. Впрочем, возможно, дело было в расположении опухоли, в те времена далеко не всякие операции были выполнимы.
С этого начинается история его мучений. Зиму 1933/34 года Малевич то лечится дома, то лежит в больнице, как он её называет, «Жертв революции» (наверное, не только из наших дней это название кажется двусмысленным). Уна, придя в больницу навестить отца, говорит, что пришла к Малевичу, — и, к своему изумлению, слышит: «Представляешь, у нас тут, оказывается, лежит сам Малевич, известный художник!»
Ещё вспоминала Уна, как однажды они с Натальей пришли откуда-то, а Казимир Северинович быстро открыл им дверь и скрылся у себя. Наталья и Уна вошли к нему и увидели, что он лежит и охает от боли. Наталья бросилась к нему с испуганными возгласами, а Казимир вскочил и рассмеялся. Уна заревела, Наташа стала ругать его, — и только много лет спустя дочь догадалась, что это был не розыгрыш: просто он не заметил, как вошли жена и дочь, а когда увидел их, попытался скрыть боль и обратить всё в шутку.
Что у Малевича рак, от него, по обычаю тех времён, скрывали — говорили только близким. Суетин и Лепорская, сторонники нетрадиционной медицины, приглашали к нему известного на весь город гомеопата Габриловича, потом тибетского лекаря. Постоянно ходил к нему доктор Путерман, ещё молодой, лет сорока. Говорили с пациентом не только о болезни; Малевич научил его понимать левую живопись, а как-то снял со стены свою работу и подарил. Он вообще охотно дарил свои работы. Зиму 1934 года самочувствие было ещё более-менее, потом он резко сдал и по сути умирал почти год. Уна вспоминала, как на день рождения (23 февраля 1934 года) Наталья не позволила ему выпить рюмку красного; ну почему она не позволила, что бы это изменило? — спрашивала себя дочь.
