Вера Лукницкая - Николай Гумилев
Не позже 2 марта - брошюра "Принципы художественного перевода", состоящая из двух статей: Н. С. Гумилева ("Переводы стихотворные") и К. И. Чуковского (изд-во "Всемирная литература");
В середине мая - "Гильгамеш".( изд-во З. И. Гржебина);
перевод Н. Гумилева "Поэмы о старом моряке" С. Т. Кольриджа с предисловием Н. Гумилева (изд-во "Всемирная литература");
Программы курсов лекций Н. С. Гумилева "По теории поэзии" и "По истории поэзии" (В брошюре "Записки Института живого слова"
В Коммунальном театре-студии была поставлена и шла несколько раз детская пьеса "Дерево превращений".
О Г у м и л е в е:
Рецензия Н. Л. (Ник. Лернер) на "Гильгамеш" (Жизнь искусства, No 139 140); рецензия (чья?) на "Принципы художеств. перевода" (Вестник литературы. Вып. III); рецензия А. Л. на постановку "Дерева превращений" в Коммунальном театре-студии (Жизнь искусства, No 74); рецензия Н. Л. на "Принципы художественного перевода" (Жизнь искусства, No 94); А. Смирнов - рецензия на сб. "Фарфоровый павильон" (Творчество, No 1).
1920
Век героических надежд и совершений...
В течение всей зимы жена, сын и дочь Гумилева жили в Бежецке вместе с его матерью и сестрой - одной семьей легче было переносить трудности, а Гумилеву - заботиться о них. Живя в Петрограде, продолжал преподавать в "Институте живого слова", вел чаще других преподавателей - три раза в неделю - занятия в студии Дома искусств, читал лекции по теории поэзии, теории драмы, сочинял и переводил.
Жил Гумилев в 20 году все там же, на Преображенской, 5. Жил один до конца мая. Прокормиться стало еще труднее, чем в 19 году. Студия "Всемирной литературы", в которой преподаватели получали жалованье и пайки, прекратила свое существование. А он непременно и регулярно должен был отправлять деньги семье.
Обедать стал ходить в Дом литераторов на Бассейной (ныне ул. Некрасова).
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
01.04.1925
АА: "Николай Степанович Пунина не любил. Очень. В Доме литераторов, в революционные годы, баллы ставили для ученого пайка. Заседание было. Все предложили Н. Г. - 5, АА - тоже 5. Пунин выступил: "Гумилеву надо - 5 с минусом, если Ахматовой - 5". Николай Степанович был в Доме литераторов, пришел на заседание и все время до конца просидел. Постановили Н. Г. - 5 с минусом, АА - 5".
Я: "Николай Степанович помнил обиды?"
АА: "Помнил..."
12.04.1926
АА рассказала о нескольких встречах в последние годы. Так, в январе 1920 года она пришла в Дом искусств получать какие-то деньги (думаю, что для Шилейко). Николай Степанович был на заседании. АА села на диван. В первой комнате. Подошел Б. М. Эйхенбаум. Стали разговаривать. АА сказала, что "должна признаться в своем позоре - пришла за деньгами". Эйхенбаум ответил: "А я в моем: я пришел читать лекцию, и вы видите - нет ни одного слушателя". Через несколько минут Николай Степанович вышел. АА обратилась к нему на "вы". Это поразило Николая Степановича, и он сказал ей: "Отойдем..." Они отошли, и Николай Степанович стал жаловаться: "Почему ты назвала меня на "вы", да еще при Эйхенбауме! Может быть, ты думаешь, что на лекциях я плохо о тебе говорю? Даю тебе слово, что на лекциях я, если говорю о тебе, то только хорошо". АА добавила: "Видите, как он чутко относился ко мне, если обращение на "вы" так его огорчило. Я была очень тронута тогда".
Несмотря на житейские трудности, на бытовые неудобства, на постоянное недоедание Гумилев находил время для творчества. Много писал в те тяжелые дни. Упорно работал и тем спасал себя, так как был глубоко убежден, что только искусство дает возможность дышать в том мире, где дышать невозможно.
Из воспоминаний А. А м ф и т е а т р о в а50:
"Поэзия была для него не случайным вдохновением, украшающим большую или меньшую часть жизни, но всем его существом; поэтическая мысль и чувство переплетались в нем, как в древнегерманском мейстерзингере, со стихотворским ремеслом, - и недаром же одно из основанных им поэтических "товариществ" носило имя-девиз "Цех Поэтов". Он был именно цеховой поэт, то есть поэт, и только поэт, сознательно и умышленно ограничивший себя рамками стихотворного ритма и рифмы. Он даже не любил, чтобы его называли "писателем", "литератором", резко отделяя "поэта" от этих определений в особый магически очерченный круг, возвышенный над миром, наподобие как бы некоего амвона... Он был всегда серьезен, очень серьезен, жречески важный стихотворец Герофант. Он писал свои стихи, как будто возносил на алтарь дымящуюся благоуханием жертву богам..."
Из воспоминаний А. Л е в и н с о н а:
"Помню как сейчас: кто-то принес на заседание редакционной коллегии издательства "Всемирной литературы" в Петрограде бумажку, копию письма Д. С. Мережковского, напечатанную в парижской газете. То, что называется по-советски "коллегией", была группа писателей и ученых, голодных, нищих, бесправных, отрезанных от читателей, от источников знаний, от будущего, рядов которых уже коснулась смерть, писателей, затравленных доносами ренегатов, вяло защищаемых от усиливающегося натиска власти и безоговорочно, до конца (от истощения, как Ф. Д. Батюшков, от цинги или от пули) верных литературе и науке. И вот в письме этом для этого пусть фанатического, пусть безнадежного, но высокого, но бескорыстного усилия нашлось лишь д в а с л о в а: "Бесстыдная спекуляция".
Я не забуду этого дня: Гумилев, "железный человек", как прозвали его в шутку, - так непоколебимо настойчив бывал он при защите того, что считал достоинством писателя, - был оскорблен смертельно. Он хотел отвечать в той же заграничной печати. Но как доказать всю чистоту своего писательского подвига, всю меру духовной независимости своей от режима? Не значило ли это обречь на гибель и дело и людей?"
Ответ Гумилева для обсуждения на редколлегии издательства "Всемирная литература": "В зарубежной прессе не раз появлялись выпады против издательства "Всемирная литература" и лиц, работающих в нем. Определенных обвинений не приводилось. Говорилось только о невежестве сотрудников и неблаговидной политической роли, которую они играют. Относительно первого, конечно, говорить не приходится. Люди, которые огулом называют невежественными несколько десятков профессоров, академиков и писателей, насчитывающих ряд томов, не заслуживают, чтобы с ними говорили. Второй выпад мог бы считаться серьезнее, если бы не был основан на недоразумении.
"Всемирная литература" - издательство не политическое. Его ответственный перед властью руководитель, Максим Горький, добился в этом отношении полной свободы для своих сотрудников. Разумеется, в коллегии экспертов, ведающей идейной стороной издательства, есть люди самых разнообразных убеждений, и чистой случайностью надо признать факт, что в числе шестнадцати человек, составляющих ее, нет ни одного члена Российской коммунистической партии. Однако все они сходятся на убеждении, что в наше трудное и страшное время спасенье духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде. Не по вине издательства эта работа его сотрудников протекает в условиях, которые трудно и представить себе нашим зарубежным товарищам. Мимо нее можно пройти в молчании, но гикать и улюлюкать над ней могут только люди, не сознающие, что они делают, или не уважающие самих себя".
В августе состоялся творческий вечер Союза поэтов в Доме искусств. Через неделю состоялся второй вечер, и осенью Гумилев провел третий вечер Союза поэтов, в котором на этот раз среди друзей Гумилева принимал участие приехавший с Кавказа Мандельштам.
О жизни Дома искусств вспоминает Н. О ц у п:
"Заведующий хозяйством Дома искусств позвал на экстренное совещание писателей и предложил им утвердить меню обеда в честь Уэллса. Накормить английского гостя можно было очень хорошо (чтобы пустить ему пыль в глаза). "Совещание" этот план отвергло: пусть знает Уэллс, как питается русский писатель:
Ведь носящему котомки
И капуста - ананас,
Как с прекрасной незнакомки,
Он с нее не сводит глаз.
Да-с!
Принято было среднее решение: пира не устраивать, но и голодом Уэллса не морить.
Банкет, не поражавший ни обилием, ни бедностью стола, был зато очень богат странными для иностранного гостя речами.
Шкловский, стуча кулаком по столу и свирепо пяля глаза на Уэллса, кричал ему:
- Передайте англичанам, что я их ненавижу.
Приставленная к Уэллсу Бенкендорф мялась, краснела, но по настоянию гостя перевела ему слово в слово это своеобразное приветствие.
Затем один почтенный писатель, распахивая пиджак, заговорил о грязи и нищете, в которых заставляют жить русских деятелей культуры. Писатель жаловался на ужасные гигиенические условия тогдашней жизни.
Речь эта, взволнованная и справедливая, вызывала все же ощущение неловкости: равнодушному, спокойному, хорошо и чисто одетому англичанину стоило ли рассказывать об этих слишком интимных несчастьях. Гумилева особенно покоробило заявление о неделями не мытом белье писателей. Он повернулся к говорящему и произнес довольно громко: "Parlez pour vous!"517"
