Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)
Надо сказать, что вместе с античными поэтами, трагиками и мудрецами, незримыми учителями и спутниками жизни Пушкина, начиная с детских лет, были поэты, драматурги и мыслители эпохи французского Просвещения. В его библиотеке было восемь томов сочинений Платона в переводе на французский язык Виктора Кузена, одного из почитателей и пропагандистов Гегеля во Франции. Пушкин читал и перечитывал Монтескье, Вольтера, Дидро, Руссо, Гольбаха, Гельвеция.
В черновиках седьмой главы "Онегина" описана библиотека героя, а скорее всего - собственная библиотека Пушкина, где:
Юм, Робертсон, Руссо, Мабли,
Барон д'Ольбах, Вольтер, Г ельвепий,
Лок, Фонтенель, Дидрот...
В библиотеке Пушкина, кроме того, хранились сочинения Сен-Симона, Франклина, Гоббса, Лапласа, Лафатера, Лейбница, Макиавелли, Мирабо, Вико, Паскаля, Сенеки, Саллюстия, Плиния, Тацита, Бюффона, Кювье и других мыслителей и ученых.
В этом "причете" Вольтер занимает, конечно, особое место по своему влиянию на Пушкина. Вольтер, для которого не было ничего святого, который все устоявшиеся к тому времени духовные и нравственные ценности подверг язвительной критике и циничной насмешке, который смехом своим ниспровергал все авторитеты, включая и самого господа бога, - был кумиром русской дворянской молодежи начала XIX века. Вольтеровский скептицизм и деизм оказался заразительным для многих, включая молодого Пушкина. Богохульная "Гавриилиада" навеяна Пушкину столь же богохульными поэмами Вольтера и Парни. И "афеизм", то есть атеизм, Пушкина начала 20-х годов, очевидно, вольтерьянского же происхождения.
Пушкин характеризует Вольтера как "великана" предреволюционной эпохи во Франции, как "разрушительный гений", который все высокие чувства, драгоценные человечеству, приносит "в жертву смеха и иронии".
"Любимым орудием ее (то есть эпохи. - Г. В.) была ирония, холодная и осторожная, и насмешка, бешеная и площадная".
Вольтер, подчеркивает Пушкин, "овладел и стихами как важной отраслию умственной деятельности человека". Он "написал эпопею, с намерением очернить кафолицизм (католицизм. - Г. В.). Он 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых... заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии. Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным и шутливым языком..."
"Влияние Вольтера, - продолжает поэт, - было неимоверно... Все возвышенные умы следуют за Вольтером. Задумчивый Руссо провозглашается его учеником; пылкий Дидрот есть самый ревностный из его апостолов. Англия в лице Юма, Гиббона и Вальполя приветствует Энциклопедию. Европа едет в Ферней на поклонение. Екатерина вступает с ним в дружескую переписку. Фридрих с ним ссорится и мирится. Общество ему покорено".
Ясно, что Пушкина Вольтер привлекает как литератор и мыслитель, который превращает свое перо в орудие невиданной силы, который господствует над душами и умами миллионов людей, перед которыми почтительно склоняют головы коронованные властители.
Мысль о великом общественном значении литературы была излюбленной мыслью самого поэта. Пушкин мысленно, очевидно, сравнивал свое собственное воздействие на духовную жизнь русского общества с тем, которое имел Вольтер. В одном черновом письме к Бенкендорфу он бросил такую любопытную фразу: "Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на все сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство..."
Пушкин размышляет и над тем, что смех Вольтера прозвучал во Франции в канун революции и вместе с хохотом Бомарше, вместе с идеями французских просветителей эту революцию приуготовил.
Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым, как скажет впоследствии Маркс. Человечество должно сначала осознать зло как смешное и ничтожное, как пережившее самое себя, чтобы решительно покончить с ним. Великие писатели и мыслители проникаются осознанием этого раньше всех, и их смех - предвестник революционного взрыва. Искусство - чуткий сейсмограф эпохи - вообще раньше всего реагирует на все социальные колебания, на все подспудные, малозаметные пока толчки - предвестники землетрясений. И оно не просто реагирует, оно эти толчки усиливает и умножает. Оно раскатами смеха вызывает раскаты грома, - сдвигает с гор снежные лавины.
Во времена Пушкина, впрочем, мало кто понимал это. Пушкин был в числе этих немногих. Заканчивая характеристику Вольтера, которая приводилась выше, он пишет:
"Смерть Вольтера не останавливает потока. Министры Людовика XVI нисходят в арену с писателями. Бомарше влечет на сцену, раздевает донага и терзает все, что еще почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет.
Старое общество созрело для великого разрушения. Все еще спокойно, но уже голос молодого Мирабо, подобный отдаленной буре, глухо гремит из глубины темниц, по которым он скитается..."
Как помнит читатель, в другое время и в другой связи Пушкин выразился еще определеннее, заметив, что эпиграммы демократических французских писателей "приуготовили крики "аристократов на фонарь!". Напомним также, что его собственные - пушкинские - эпиграммы и стихотворения немало способствовали пробуждению декабристского революционного самосознания.
И еще одно обстоятельство привлекало Пушкина в фигуре Вольтера, он в одном лице совмещал в себе поэта, философа, ученого.
И ты, Вольтер, философ и ругатель,
(Поэт, астроном, умственный Протей)...
Впрочем, Вольтер не мог и не разочаровывать. Он был голым отрицанием без утверждения. Он разрушал, не указывая, как и на чем нужно строить, на какой почве держаться. Он не оставлял надежды.
Своего рода противовесом этому холодному "разрушительному скептицизму" Вольтера Пушкин считал немецкую социально-философскую и эстетическую мысль.
Он хорошо знал Гете, Шлегеля, Винкельмана, был много наслышан о системах Канта, Фихте и Шеллинга.
С эстетическими взглядами Шеллинга Пушкин познакомился еще на лицейской скамье: вспомним, что "добрый Галич" был пылким шеллингианцем и, конечно, горячо проповедовал его идеи лицеистам. О философских взглядах Шеллинга Пушкин мог составить себе представление из бесед с А. И. Тургеневым и П. Я. Чаадаевым, которые были лично знакомы с немецким мыслителем, и через "любомудров". В этот кружок любознательной московской молодежи входили Д. В. Веневитинов, С. П. Шевырев, В. Ф. Одоевский, И. В. Киреевский, В. П. Титов. Со всеми этими чрезвычайно интересными и талантливыми людьми Пушкин близко сошелся после возвращения из Михайловской ссылки.
С. П. Шевырев в своих воспоминаниях свидетельствует о Пушкине:
"В Москве объявил он свое живое сочувствие тогдашним молодым литераторам, в которых особенно привлекала его новая художественная теория Шеллинга, и под влиянием последней, проповедовавшей освобождение искусства, был написан стих "Чернь".
Один из участников кружка "любомудров" так описал характер занятий и интересов в нем: "Тут господствовала немецкая философия, то есть Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения, но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров. Начала, на которых должны были основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед; христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров. Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше евангелия и других священных писаний. - Мы собирались у кн. Одоевского... Он председательствовал, а Д. Веневитинов всего более говорил и своими речами часто приводил нас в восторг" 46.
Не исключено, что через московских "любомудров" Пушкин познакомился и с принципами философии Гегеля. Философия эта приобрела популярность в России позднее, с начала 40-х годов. Но Иван Киреевский, один из бывших "любомудров", уже в 1830 - 1831 годах слушал лекции Гегеля и его учеников в Берлинском университете и даже побывал в гостях у великого немецкого философа. Вернувшись в Россию, Киреевский с восторгом отзывался об учении Гегеля. Философско-исторические идеи Гегеля нашли отзвук в статье Киреевского "Девятнадцатый век".
Пушкин с особой теплотой относится к Киреевскому, он поддержал в печати первые его критические выступления, часто встречался и беседовал с ним в начале 30-х годов. Учитывая острый интерес Пушкина в это время к философско-исторической мысли Запада, трудно предположить, чтобы поэт не "вытянул" из своего молодого друга-"любомудра" всего, что тот наслышался на лекциях Гегеля. Добавим, что о Гегеле Пушкин мог узнать от А. И. Тургенева и П. Я. Чаадаева.
Пушкин неоднократно и всегда одобрительно отзывался о "школе московских литераторов", которая "основалась под влиянием немецкой философии".
Поэт полагал, и, как оказалось потом, совершенно справедливо, что немецкая философия окажет на русскую интеллигенцию более благотворное влияние, чем французская. Вот только в характере этого влияния он намеренно, по цензурным соображениям, или ненамеренно "заблуждался", заявляя от имени благонадежного и верноподданного путешественника из Москвы в Петербург: "Философия немецкая, которая нашла в Москве, может быть, слишком много молодых последователей, кажется, начинает уступать духу более практическому. Тем не менее влияние ее было благотворно: оно спасло нашу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалило ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!"
