Андрей Губин - Афина Паллада
Упала роза к его ногам. Данте молился, разыскивая в воинстве господа синеглазую страдалицу.
— Синьор поэт, — сладостно сказала синьорина, — вы больше не придете к нам? Мы вас всегда ждем и ставим бокал с вином на вашем месте.
Прогулка испорчена. Данте повернул назад.
Вечером охватил страх. Жизнь коротка, кровь кипит, жаждет пролиться горячим дождем на покорную Леду, а что даст вечность? Что есть истина?
Он боялся и избегал вечеров. Пламенные крылья утра приносили чеканные канцоны «Новой жизни», небесной. Вечерами звенели чаши добродушных греческих богов, курения пира скрывали потный лик страдающего Христа.
Закутанный в плащ поэт подошел к палаццо гибеллинов. Здесь он подвергался двойной опасности — и земной любви, и встречи с гвельфами. Из тьмы низко пронеслись три голубя. Данте перекрестился и, укрепленный, повернул назад.
Ночью снилась ему Беатриче, и он проснулся торжествующий, верный божественной любви. В предвидении вечера положил на стол четырехгранный венецианский стилет — лучше сразу в ад, чем к кареглазой красавице.
В тот же день кареглазая прислала ему бесстыдно распустившиеся розы и письмо на душистой бумаге. Восхитительно писала она о его канцонах и сонетах. Это была родственная, сладчайшая душа. Уныло подумал Алигьери: Беатриче никогда бы не поднялась до такого слога.
Вспомнились два-три момента, когда дочь Портинари выглядела некрасивой. Однажды ругала в присутствии гостя служанку за большой расход оливкового масла, постно поджимая тонкие губы. А как-то считала выстиранные сорочки — и губы выражали полное довольство. Маленьким крепким кулачкам Беатриче очень шли суповая ложка и молитвенник.
В гневе за воспоминания Данте бросил и розы, и письмо в огонь. Пошел на могилу любимой и там поклялся написать о Беатриче книгу, равной которой нет и не будет, не считая святого писания.
Вечер прельщал бесовскими картинами обнаженных красавиц, греческих богинь, охотно любящих смертных на своих кудрявых островах с потайными гротами. Он стыдился вечеров и ждал утра как избавления, как истину после лжи.
Он хотел заточить себя в монастырь, где и будет писать обещанную книгу. Обстоятельства вызвали его в Рим.
Черные гвельфы связались с папой и интервентами. Папа натравил на непокорную Флоренцию брата французского короля. В город вошли наемные войска. Черные резали белых среди бела дня. Из Рима Данте вызвали на суд. Поэт не явился. Специальным законом его навсегда изгнали из Флоренции. Ему припомнили дворянское происхождение — звание аптекаря не спасло — и посещения гибеллинов, которых теперь, в 1302 году, изгоняли до седьмого колена.
Начались годы странствий. Дни одиночества — творчества дни. Ниже и ниже опускался он по жестокой лестнице в ад. Встреча с Гомером произошла все-таки в аду. Менее грешными оказались провансальские трубадуры — они в чистилище.
Верона. Жернова времени безжалостно перемалывали страсти, мысли, дела. Любовь к Беатриче оставалась целой. От любви кареглазой поэт укрылся в иные сферы.
Прекрасная флорентийка дважды находила его. Он отвергал ее страсть. Не соблазнился и богатыми поместьями и серебряными рудниками, принадлежащими ей. А уже нищета стучалась в его дверь. Он жил и по милости добрых людей, и подачками меценатов. Случалось ему поститься в скоромные дни и носить плащ с чужого плеча. Ибо путешествие в края богов и героев длится десятки лет. И по тем дорогам не текут молочные реки с кисельными берегами.
На узорных скатертях баловней судьбы писал он густым вином о крутых ступенях чужого крыльца. В такие минуты он хотел бросить книгу, отречься от безжалостной любви, наняться грузчиком в мрамороломни, честно есть свою лепешку и спокойно спать на соломенной подстилке.
Приходило утро, и мудрый вожатый вел его выше.
— Враги славы моей, — говорил поэт после работы, — лень, зависть, суета, вы стали еще ничтожнее. Слава творцу, я победил вас и сегодня. Когда-нибудь вы погибнете окончательно…
Падуя. Враги не дремали. Их содержала всемогущая Бедность. Не имея собственного дома, поэт вынужден пить с людьми, которые не понимают его, принимать в их дворцах благовонные ванны после лукулловых пирушек, теряя краткие миги обещанной жизни.
Будет ли жизнь там? Почему христианский бог заимствовал главные обряды у древнеиндийской религии, у греков? Неужели творцу вселенной не хватило воображения и он поступил как плагиатор? Не вернуться ли миру к греческим богам и римской республике? Это вечерние мысли…
Мантуя. Данте постарел и окончательно поборол любовь кареглазой. Давно не пишет она — ведь он отсылал ее письма нераспечатанными, хотя и жалел об этом. В знойные ночи не раз готов был послать слугу за богатой красавицей.
Он перехитрил врагов его славы — поместил на блаженных высотах не Богоматерь, а Беатриче, Откровение, «Любовь, что движет сферы и светила». И упрямо спешил к ней с утра, сквозь терн и волчцы, в пепле и страхе страстей человеческих, в сияющей славе меча архангела…
Равенна. Последний приют.
Высокий горбоносый человек с темным лицом бродит по июньским пригоркам, цветущим маками и сиреневой травой. Небо густое, как море накануне бури. Чистая тревожная синева, молчаливая, недоступная. Сюда Алигьери ходит по утрам с мальчиками, собирающими цветы.
А в щемящий ветреный полдень, когда все, кроме ветра, успокаивается, он лежит в саду. На далекой вилле укрылся поэт от страстей и преследования.
Тихо звенит вода в заросших лилиями канавах. Зеленые раки чуть шевелят клешнями. Серебряно шумит листва старых деревьев. Небо уже безмятежное, прощающее, умиротворенное. Нежная прозрачная грусть. Утренняя синь и свежесть погибли.
Где-то выше видимых сфер сияет вечный престол Беатриче. Сердце поэта стучит. Как недолговечен этот стук. Надо спешить на встречу с возлюбленной, выполнив обет. Но и суетиться нельзя — работа поэта тяжелее труда каменщика или морехода.
И он лежит долго, недвижно, пока старик рыбак, в кожаном переднике, с красным рубцом на шее от железного ошейника, не приходит ловить маленьких вкусных рыбок на ужин синьорам, избегающим полноты.
Часто он видит не то, что перед глазами. Ученый монах соседнего братства получил из Иерусалима поэму дикого колхидского поэта и перевел латынью для божественных целей. Алигьери дивится мощи поэмы и не может уйти от туманных гор, где высится замок с прекрасной пленницей. Печально отдыхает в прохладной пещере после жаркого дня витязь в тигровой шкуре. Служанка ласкает смоляные кудри господина — и он не противится ласкам, служанка — рабыня, с ней витязь не может изменить своей звезде. Книга эта опасна, бог в ней лишь подразумевается. Автор воспел земную любовь и, видимо, раскаявшись в этом, удалился монахом в святую землю.
Приходят добрые рыцари короля Артура. Его посещают римские ораторы. Вот он читает ирландскую «Книгу бурой коровы». Он не страшится подражать старым песням и заимствовать из хроник.
Он уже не стыдится вечеров. Ночи напролет оттачивает гибкие, как сталь, терцины. Уже не один гусь поставщик перьев. А макает он в сосцы римской волчицы, бронзовой матери Рема и Ромула — молоко зверя гуще и красочнее жиденькой похлебки Моисея и Луки.
Враги славы его не вечны. Божественная любовь непреходяща. Багрово-черными тонами окрашена его молодость — потери, слезы, изгнание. Сумрачно золотыми красками творчества — зрелость. Чистым серебром пронизывает холод одинокой старости.
На закате дня, в вечер жизни, книга закончена, переписана и переплетена монахами, как новое евангелие. Купленная ценой жизни, она уже не радовала и уже не принадлежала ему. Тихо закрыл он рукопись и вышел в сад. Вечерняя заря догорала. Струилась сладость покоя и горечь немыслимой победы.
Давно не помнят его любовную историю. Лишь молодые девушки Равенны со страхом и мольбой смотрят на опаленные адским пламенем щеки Алигьери и шепчутся о том, как в молодости поэт, искупая грехи, скитался в потустороннем мире.
Чтобы стать бессмертным, оставалось сделать последний шаг — соединиться с вечно юной Беатриче. Греки в таких случаях не медлили, христианин должен ждать своего часа.
— Какая-то синьора спрашивает вас, — сказала служанка.
Кареглазая дама. Для него по-прежнему статная, чувственная. Она поцеловала ему руку, постаревшая, грузная, в бедном платье — колесо фортуны повернулось.
Она ехала мимо, случайно узнала, что он укрылся на этой вилле. Любопытство и сентиментальные звуки давних воспоминаний заставили ее остановить карету. Так говорила она. А он видел, что она не разлюбила его, страдает и готова следовать за ним и в рубище. Бог просветил ее языческую душу. Милость коснулась и ее: глаза выцвели, тело потеряло стройность. Она уже достойна чистилища.
Прекрасная дама просила позволить ей мыть его обувь — и только. За подвиг, за книгу. С поэтического сердца сорвался тяжкий слой духовного счастья, земного забвенья. Ему захотелось снова сказать первые строки книги: «Земную жизнь пройдя до половины, я заблудился в сумрачном лесу».
