Анатолий Зверев - Анатолий Зверев в воспоминаниях современников

Общение с Толей было и большой радостью, и потрясением одновременно. Конечно, наблюдать, как в какие-то мгновенья он с присущим ему артистизмом создаёт свой очередной шедевр, как брызгает и чудесно растекается краска, видеть его неповторимую мимику, слышать при этом его стихи, всякие шутки и прибаутки, а в перерывах между короткими сеансами смотреть вместе с ним по телевизору футбол, выпивать и закусывать — конечно, это было счастье. Однако во всём этом был и какой-то элемент безумия, ирреальности, сюра, особенно если учесть, в какое время мы тогда жили, я имею в виду конформизм и регламентацию всех аспектов той жизни.

Я хочу отметить ещё одну Толину черту. Он был предельно демократичен. Его работы были доступны любому, даже самому неимущему человеку. Имея за спиной десяток зарубежных выставок и громкую славу, он не гнушался на ступеньках Горкома на Малой Грузинской за трёшку нарисовать портрет хорошенькой девушки, чтобы тут же пойти за пивом, выпить, да ещё и угостить случайно оказавшихся рядом забулдыг. Мне часто приходит в последнее время мысль о том, как Толя сторицей уже после смерти отплатил тем людям, которые хоть как-то поддерживали его, проявляли внимание и заботу, очень необходимую ему в ту далекую теперь пору. Я знаю многих его знакомых (думаю, их значительно больше), кто в сложные девяностые годы продавал Толины вещи за сотни и тысячи долларов, не имея других возможностей выбраться из тяжелых финансовых затруднений.

И вот чем мне хочется закончить воспоминания, и что мне кажется весьма символичным. Известно, что Игорь Маркевич первым открыл миру Анатолия Зверева, устроив выставку его работ в Париже в 1965 году. Но вряд ли кто знает, что Маркевича в свою очередь открыл не кто иной, как Сергей Дягилев, заметив юного музыканта, когда ему было ещё 16 лет, и дав ему возможность выступить со своим фортепьянным концертом в Лондоне в 1929 году.

Так чудесным, даже мистическим образом Зверев оказался связанным живой нитью с великой русской культурой, доказав затем всем своим творчеством, что эстафету Дягилева — новатора он принял по заслугам.

ЗИНАИДА КОСТЫРЕВА

О нашем брате

После смерти Анатолия Тимофеевича Зверева его судьба стала превращаться в миф со множеством противоречащих друг другу слухов.

Мы хотим восстановить, хотя бы вкратце, подлинную биографию брата.

Родился А. Зверев 3 ноября 1931 года в Москве, в Сокольниках (Русаковская улица, дом 22). В 1964 году дом снесли, и Анатолий с мамой переселился в Свиблово, где он был прописан до конца дней своей жизни.

Анатолий был седьмым ребёнком. Всего у нашей мамы было десять детей, девять девочек и один мальчик. В живых осталось нас трое.

Из стихотворной автобиографии А. Зверева:

…Осень, почти поздняя,«устраивает» зимы… —Оказался я в кругу —— своём… —в семействе: Тони, Зины…

Отец наш, Тимофей Иванович, родился в 1898 году в Кирсанове Тамбовской области. С трёх лет остался без родителей, которые умерли от тифа. Воспитывала его бабушка.

Мама, Житина Пелагея Никифоровна, тамбовская, из крестьянской семьи, в 17 лет вышла замуж.

Вскоре после женитьбы папа ушёл на фронт, служил у Ворошилова писарем. Затем попал в плен к Деникину, после освобождения лечился в московском госпитале. Мама продала дом и приехала в Москву, устроилась работать в этом же госпитале, где выхаживала раненых.

Отец, инвалид второй группы, работал на заводе СВАРЗ бухгалтером, мама — на фабрике «Буревестник», но больше ей приходилось заниматься домашним хозяйством.

В январе 1943 года отец умер. Как могла, мама одна нас вырастила, за что мы её все очень любили.

Анатолий учился в школе № 370. Любимыми его предметами были рисование и немецкий язык. Николай Васильевич Синицын — учитель рисования — был для Анатолия лучшим человеком, дружба между ними продолжалась всю жизнь.

После семилетки, по совету Н. В. Синицына, Толя закончил Художественное ремесленное училище по специальности маляр-альфрейщик. Затем пробовал учиться в Художественном училище памяти 1905 года, но при бедственном материальном положении, из-за «внешнего вида», был отчислен с первого курса. Тяга же заниматься живописью, рисованием не покидала Анатолия. Немного поработал в должности маляра в парке «Сокольники». Детский городок оживился от причудливых животных, ярких цветов, которые рисовал Анатолий. В парке его заметил артист Румнев, Анатолий показал ему свои работы. Восхищённый его рисунками, Румнев познакомил его со столичными знатоками живописи, которые оценили талант Анатолия.

В 19 лет Анатолия призвали на военную службу, во флот. Там он простудился, пролежал в госпитале с двусторонним воспалением лёгких, после чего был комиссован.

После возвращения из армии вновь занимался только рисованием, живописью, графикой. Ходил по музеям, в зоопарк, уезжал на этюды в Подмосковье. В сутки спал иногда два-три часа, а остальное время работал. За работы брал мизерную плату — хватало лишь на краски, кисти. Но вскоре выпал случай познакомиться с Георгием Дионисовичем Костаки.

Костаки был потрясён картинами Анатолия, стал ему помогать, пригласил рисовать на свою дачу (в шестнадцатиметровой комнате, в которой жили шесть человек, работать было невыносимо трудно).

В доме Г. Д. Костаки работы брата увидели такие известные люди, как дирижёр И. Маркевич из Франции, Р. Фальк и многие знаменитости — знатоки искусства. Г. Д. Костаки говорил нашей маме: «Пелагея Никифоровна, о вашем сыне будут писать века».

В дни всемирного фестиваля 1957 года в Москве Толя, узнав о конкурсе художников в парке имени Горького, под видом рабочего принял в нём участие. Председатель жюри присудил ему высшую награду, но сделали так, будто и не существовало этого инцидента. Победа не принесла славы. Но друзья, ценители картин Анатолия, помогали устраивать его персональные выставки за границей. Костаки на протяжении многих лет поддерживал Анатолия.

Судьба свела Анатолия с Оксаной Михайловной Асеевой. Она стала ему второй матерью, другом, создавала Толе все условия для работы. Своей мастерской у Анатолия никогда не было: где рисовал картину, там оставлял.

В 1979 году умерла наша мама. Для нас всех это было большой утратой.

Смерть матери, а в последующем смерть О. М. Асеевой потрясли душевное состояние Анатолия. Здоровье резко ухудшилось… 9 декабря 1986 года его не стало.

ТЕОДОР ГЛАНЦ

Памяти Анатолия

Он был художником, но умер, как поэт.Когда вдруг в зале вспыхивает свет,Всех на мгновение охватывает страх.Ведь окончание сеанса — в небесах,Куда для зрителей пути покамест нет.Он был художником, но прожил, как поэт.

Король подъездов, тамада больниц,Пред Богом и вином склонённый ниц,Вся жизнь, как полотно, размыта в сюре,Вся жизнь, как полотно, сплошной абстракт.И сотни ангелов, шутов и фурийСобой украсили прощальный тракт.Везёт не Конь, а Кот, но тоже блед.Был человек, а умер, как поэт.

Киркой теперь по сомкнутым губам!Растоптанный, он не услышит зова!Когда внутри не тело, а судьба,Когда снаружи краски, а не слово.Когда живой рассвет стал мёртвым светом,Художник мёртвый стал живым поэтом.

АНАТОЛИЙ ЗВЕРЕВ

Слово за слово цеплялось[5].Мысль гнала и впутывала вновь,И дрожала, жалко даже стало,Где-то жалом странно льётся кровь.Бровь подёргивалась где-то,На лице — печать весны,Всё хотелось бы поэтуОписания сосны, и куста,Растущих вишен, что в саду цвели,Цвели вокруг.И зелёный весь заросшийГде-то тиной старый пруд.Возле леса туман синийКинет взор и на узорБлиз лежащих двух песчаныхСиних с лилией озёр.Слово за слово цеплялось,То ли цепко — то ли так,В тапках ночью всё писалосьХорошо и кое-как.

нас воспитали и растилиа всё равно все-все умрёмконечно всё-всё умираетещё при жизниэгоизм лишь толькопылкость порождаети в заблужденьи убиваеттот признак нежности такойчто породилась в силу тленьяи лень мне было бы писатьно вот тетрадьи вот бумагакалякать станешьвспоминать

маленькийвыпачканныйжалкийслабыйи горбати тёменвесь осморканныйзапачканныйи вялыйизнурённыйголоденбольнойистощёнизбити проклятизнасиловани тупточно труп живойчто тень заборазабранвыброшенизмучен онбродитспит не спити хнычет что-тотихо шевелит губа егосмотрит странно улыбаясьалкоголиком зовут еготенью слабою скользящеймимо полных и изящныхмимо ящиков пустыхон проходитБог прости

Вне всяких сомнений— Мне генийЮрьевича нужен…

И вот, под — «ужин» —Явился он со своею               «Дюжиной»                Стихов, —Поэм и всяческих               «Стихий».

Своих всех повестей:«Вадим» — (ну, погодим)               — Блондин —               — Брюнет —— (Сонет ли это, нет?)— ПОЭТ!..

«Герой нашего времени» —И я «забеременел»                 Поэзией                 Сразу, —«с-глазу-на-глаз»             — И враз: —Быстро, страстно                И откровенно —                И «верно» —                До степени —Веры в торжество               Господа — Бога!..

Серо-сиреневыйТёмный и грустныйЗнает ЛермонтоваПоэзию устноИ в кустах сирениТёмные очи гадалкиГлядели…

Что греет живописца, когда в крови —                                                                    пожар,Хотя порою бледен, и бедный, худ,                                                                  поджар?Поджаренной котлетой, аль чаем чуть —                                                                   с огня,Аль солнышко не чает: греть спину                                                            возле пня?Аль рюмка близ поллитрыТеплит мечту о том, что стономВдруг с палитры сорвётся новый                                                                  тон…

…Не утрируя есть искусство.Оно разно и флаг его всяк.И пустяк, что так всё безобразно.Голос смелых ещё не иссяк.Солнце тёмноеСолнце ясноеВозле тучки пригрелосьНапрасно яПлачуЛьётся слеза из глаз.Дух уходит от нас.

Мрачна, печальна и туманна…От манны от небесной отошла…Встречается ей на пути вдруг друг гуманный,К которому не сразу подошла.

Ничтожеством всё кажет свет ей: —Замужество, любовь… — всё суета!В искусстве живописи нравится лишь Сутин,Да Модильяни иногда…

Что соловей поёт,Что дрозд, что канарейка…А на плечах — простая телогрейка.И не всегда заботлива о внешности своей.Болтлива иногда;…Страстна;…Иль — вялая, что травушка весна.

И длинны ночи напролёт,Когда зима свирепа, люта,Когда все спят, — она поёт…И лунный свет её есть часть уюта.Настроена на тень….                     На этот тон луны….Что струны сердца вечной красоты:У высоты берёз,                     У хаоса сей жизни;У «вечности заложности» — она                   «Всегда»                    В сей час….                    Для нас…

А днём дремота, зевота на мир….На всё вокруг, её что окружает…И кажется всё время ей,Что норовит всяк улучить момент,Чтоб боль ей причинить….И в чём-то обвинить, ужалить,                    (А жаль).

Во — взоре — зорь озёр в узоре…Всегда порою с кем-то в ссоре…А на просторе, где одна, —Печаль, тоска и грусть, — что преждеВсегда замечена, да и видна.

Ужасно всё тогда: —В любые дни — года тоскует….Надломленна…. и дома не сидится….Волнуется и мечется, и горячится,Что в клетке зоопарковойВ день жаркий иногда и душный —                    — дикая лисица.

Печалит взор её и то,Что в хлад осенний, или зимний«Ты тоже, тоже без пальто»И вновь слагает стих и гимны.

То полная и тучная,                        Что туча над холмами.Тончайшая, — что                        Струны ПаганиниПеред вами: —То светлая такая, голубая…

А если радость на щеках,Во взоре каре-синего,В улыбке тоже… Ещё какУвидишь в ней ты сильного…

Теперь ты с грустью и тоскоюАлёнушкою смотришьНа цветик света Божий…О, осторожней, существо набожное: —О, в платье белоснежном!О, нежная…О, песня лебединая…Единственная и незабвеннаяТы птицей откровенноюВскрываешь вены на лоне-лонВоды солёной….Где в камни брегаПены волн влюблённые…И разбивается волна.В волнении — Луна…Да, вы узнаете их: —Это — она!

Неужели хоронят умную?..Нашу хорошую и прекрасную, —В день этот ясный…В свет солнца напрасный                      И яркий                      К уничтоженью?В каком положенье                      Движение?О, нет!.. Свет…. свет…Снег ярок…Не трогает, быть может.                    В этот час…. ничто                    Одних лишь                    Кузнецов-доярок…Не жарко… Сорок градусов…И невесомость… Но жалко —                — жалко…

Мне так запомнилось…И солью сердце вдруг заполнилось.Навзрыд…Душа ушла…Сверкает белым шёлком…            Шок…            Снег…Я шёл и слышал смех…            Грех…

ГЕОРГИЙ КИЗЕВАЛЬТЕР