Модильяни - Паризо Кристиан
Затем настает черед Андре Сальмона организовывать выставку: с 16 по 31 июля он устраивает в «Салоне д’Антен, 26» (на улице д’Антен) гигантскую экспозицию «Современное искусство во Франции», ему помогает живший в этом доме Поль Пуаре. Каталог представляет впечатляющий перечень известных в то время имен художников-авангардистов. На стенах — сто шестьдесят шесть работ. Пятьдесят два имени, среди которых Джорджо де Кирико, Андре Дерен, Кес Ван Донген, Рауль Дюфи, Роже де Ла Френе, Отон Фриз, Макс Жакоб, Моисей Кислинг, Фернан Леже, Андре Лот, Маревна, Анри Матисс, Ханна Орлова, Ортис де Сарате, Жорж Руо, Джино Северини, Мария Васильева. И гвоздь программы — «Девушки из Авиньона», революционная вещь, которую Пикассо впервые выставляет на обозрение публики. Модильяни представлен здесь тремя портретами.
Если художник Роже Биссьер поздравляет Андре Сальмона с тем, что тот организовал такую цельную по замыслу выставку и сделал это на высоком уровне, то пресса, по обыкновению, показывает зубы. Напирая в особенности на Пикассо, «Кри де Пари» замечает, что кубисты, не соблаговолив дождаться хотя бы окончания войны, уже спешат возобновить атаку на здравый смысл. В другом журнале, а именно в «Красном колпаке», вклад Амедео в экспозицию расценивается как грубая шутка.
Поэты и музыканты не остаются в стороне. У них появилась возможность по утрам и вечерам устраивать литературные посиделки в помещении этой выставки. Так, Макс Жакоб на вечере 21 июля читает отрывки из своего «Христа на Монпарнасе», а Беатриса Хестингс — пятую главу «Минни Пинникин» [12]— той самой пресловутой книги, где она обещала поведать историю своего романа с Моди. Соответственно под именами двух ее персонажей — Минни Пинникин и Пинариуса — подразумеваются Беатриса и Амедео.
Этот необычный вечер закончился обедом у Марии Васильевой. Аурелия у себя за занавеской хлопотала, готовя на двухконфорочной маленькой плите бульон, мясо с овощным гарниром, салат и десерт. За обеденным столом Марии могли одновременно уместиться человек сорок пять, и каждому из них эта трапеза обходилась не дороже чем в 65 сантимов. С тех, кому хотелось также и вина, взимали еще 10 сантимов.
В числе любовных приключений, пережитых Амедео после ухода Беатрисы, надобно особо отметить Симону Тиру, красивую уроженку Квебека, которую он встретил в «Ротонде» однажды вечером, когда Беатриса внезапно появилась там в компании Альфредо Пина. При виде их Модильяни впал в мрачную ярость. Последовало бурное столкновение, в ходе которого у бедной Симоны была рассечена бровь: ее поранило осколком — Амедео разбил бутылку, шарахнув об стол.
Симона была робкой, тихой девушкой из хорошей семьи, любила музыку, играла на фортепьяно. Подобно Амедео больная туберкулезом, она приехала в Париж учиться на врача, но очень скоро забросила занятия медициной, чтобы примкнуть к пленившей ее монпарнасской богеме. Жила она на деньги, присылаемые родителями, и тратила их, не считая. Немного попозировав Амедео, она влюбилась до безумия, хотя он и слышать об этом не хотел. Но она буквально вцепилась в него, следуя за ним, как тень, и, когда он напивался, не раз бралась проводить его до дому, позаботиться о нем, так что, по остроумному выражению иллюстратора Роджера Уайльда, поскольку ей приходилось укладывать Модильяни в постель, дело кончалось тем, что она и сама ложилась с ним. Когда выяснилось, что Симона забеременела, Амедео продолжал обходиться с ней пренебрежительно, говорил, что больше не желает видеть, как она хвостом таскается за ним, категорически отказывался считаться с ее беременностью, утверждая, что ребенок вообще не от него. И жаловался приятелям:
— Эта мокрая курица мне просто обрыдла…
С 19 ноября до 5 декабря в просторной мастерской швейцарского художника Эмиля Лежёна, расположенной в глубине двора на первом этаже дома номер 6 по улице Гюйгенса, возле ее пересечения с улицей Вавен, проходит целая серия литературных и художественных вечеров и утренников под названием «Лира и Палитра», которой предстоит вызвать немалый резонанс.
В воскресенье 19 ноября, в два часа дня, «Лира и Палитра» открывает первую экспозицию, представляя пятерых художников: Кислинга, Матисса, Модильяни, Ортиса де Сарате, Пикассо, — а в три часа устраивает маленькое представление «Музыкальное мгновение» на музыку Эрика Саги. Участие таких признанных мэтров авангарда, как Пикассо и Матисс, делает выставку столь престижной, что отголоски произведенного ею шума вскоре долетят аж до Франкфурта и Стокгольма. Амедео выставляет четырнадцать полотен и несколько рисунков, Пикассо — две картины, Матисс — всего один рисунок. В числе африканских масок и скульптур там фигурируют также двадцать пять образчиков, предоставленных Полем Гийомом, — это поистине первый случай, когда публике демонстрируют изваяния и культовые предметы из Африки и Океании уже не только в качестве этнографических диковин, как в музее Трокадеро.
Среди полотен Амедео — «Прелестная хозяюшка», «Мадам Помпадур», «Супружеская чета» и портрет Моисея Кислинга. Работы Пикассо в экспозиции представлены мало, однако «Кри де Пари» все равно называет ее «салоном кубистов». Критик Луи Воксель с большим интересом воспринимает новую манеру Модильяни, удлиняющего и стилизующего изображаемые лица. А журнал «ЗИК» («Звуки, Идеи, Краски») находит открывшуюся панораму современного искусства весьма примечательной.
К той же выставке был приурочен литературный вечер, состоявшийся 26 ноября. Согласно программе, с чтением своих произведений должны были выступить поэты Блез Сандрар, Жан Кокто, Пьер Реверди, Андре Сальмон, Макс Жакоб и Гийом Аполлинер. Но у Гийома, который после осколочного ранения все еще носил повязку на голове, внезапно разыгралась такая мигрень, что декламировать стихи он не смог. Жан Кокто прочел его «Печаль звезды» вместо автора, отчего символический смысл этой вещи стал волнующим, как никогда. Портрет Гийома Амедео написал именно в тот вечер.
В 1916 году Кокто служит санитаром в Ньивпорте, что в Бельгии. Получив увольнительную и приехав в Париж, он курсирует между левобережной богемой и салоном своей приятельницы Анны де Ноайль, графини и поэтессы, которую объявляет «более изысканной, чем Ронсар, более благородной, чем Расин, более великолепной, чем Виктор Гюго», а также вместе с Блезом Сандраром к вящему собственному удовольствию возобновляет свои монпарнасские вечера, причем они становятся все более популярными. Этим собраниям мы обязаны несколькими страницами, которые надобно признать самым прекрасным из всего, что когда-либо было написано об Амедео.
«Рисунок Модильяни — верх изящества. Он был нашим аристократом. Его линия, зачастую такая бледная, что кажется призраком линии, никогда не вляпается в кляксу. Она ускользает от этого с ловкостью сиамской кошки. Модильяни не вытягивает лиц, не выявляет их асимметрию, не выкалывает им один глаз, не удлиняет шеи. Все это само собой складывается в его сознании. Такими он рисовал нас, примостившись за столиком в „Ротонде“, такими он нас судил, ощущал, любил или спорил с нами. Его рисунок — это беззвучный разговор».
Помимо вечеров, посвященных поэзии, «Лира и Палитра» организует сольные концерты, где можно послушать интерпретации каталанского пианиста Рикардо Виньеса, играющего в четыре руки с Эриком Сати «В костюме лошади, или Три пьесы в форме груши». Во время одного из своих вечеров Кокто предлагает Эрику Сати переработать «Пьесы в форме груши», сделав из них балет. Композитор отказывается, зато год спустя он согласится написать музыку к «Параду» — другому балету, придуманному Кокто для русской труппы Дягилева, с которым он сотрудничает с 1909 года.
Что до Амедео, он по-прежнему накоротке с музыкой, литературой, поэзией. Вечно таскает в кармане то Ронсара, то Малларме, то Бодлера, то Бергсона, Лотреамона или «Этику» Спинозы. Он разукрашивает надписями и рисунками партитуры музыкальных вечеров с тем же азартом, как некогда в Венеции — оперные либретто. На партитуре Эрика Сати он пишет своим друзьям, чете Кислингов: «Carissimo, la musica un pensiero [13], что, овладев моими помыслами, пребудет со мной навсегда». Во славу музыкального искусства он разрисовывает для Парижских вечеров нотную тетрадь.
