Григорий Островский - Захарий Зограф
Что видел и слышал Захарий в детстве и отрочестве, мы не знаем, но знаем, что, как и каждый болгарин той поры, мог и должен был видеть и слышать. Знаем, какие песни могла петь ему мать и какие мог слышать он в полях под Самоковом, где жницы протяжно пели о горькой доле красавицы-певуньи, среди бела дня похищенной турками-насильниками; а еще они утром пели о начале работы, днем, не разгибая спины, об отдыхе, вечером — о близком конце ее. Какие веселые сказки о Хитром Петре, какие легенды могли рассказывать ему — о чудесных самовидах, живущих на высоких горах и в дремучих лесах, о храбрых и гордых Момчиле и Марко Кралевиче, побеждавших несметные полчища врагов, об отважных юнаках и гайдуках, не смирившихся с иноземным гнетом.
Дончо, болгарское племя,Опояшься саблей,Возьми ружье на плечиДа иди в лес зеленый,Собери молодцов-юнаков.Ударьте на проклятых турок,Чтобы свою землю вернуть,Детей своих вызволить,Жен своих от рабства избавить,Отцов своих помянуть,За матерей своих отомстить.
И конечно, знал народную песню «Захотел гордый Никифор…» — о византийском императоре, нашедшем свою погибель в битве с болгарами в 811 году.
Руби, коли, чтоб родину освободить! —
мальчишеское сердце билось сильнее…
Слышал и видел он кукеры — народный карнавал на масленицу, возникший в незапамятные языческие времена как магический обряд в честь солнца и плодородия и ставший любимым праздником, когда молодежь, скрывшись за самодельными, но островыразительными, гротескными масками царя, царицы, дьявола, девушек, птиц и зверей, ходит от двора к двору и разыгрывает шутовские сценки. Знал и любил коледы (колядки) на рождество, ватагу ряженых, среди которых — старик с бубенцами на рукавах, юноша в подвенечном платье с цветами, гайдар с гайдой (инструмент типа волынки), «медведи», музыканты с кавалами и гуслями, певцы. Вместе с другими ребятами ходил по домам с новогодними караваями — горлинками, грозно размахивал кизиловыми прутьями и распевал поздравительные вирши. А когда в «русальскую неделю» после троицы или в вербное воскресенье, на Георгиев день или гродосбер в страду винограда закружится хоро́, в подражание взрослым мальчики образуют свой круг и под звонкое «хопа!» будут стараться походить на ловких и сильных мужчин.
Ни тогда, ни много позднее, когда Захарий уже знал слова «художество» и «искусство», и в мыслях не было отнести их к гончарам и кузнецам, ковровщикам и вышивальщицам, да и подивились бы они этому и не поняли, о чем речь. Сработанные их умными и умелыми руками вещи были в каждом доме; в них варили еду и носили воду, на них спали и в них одевались, а жизнь вещей в этой предметной среде была естественной и неотделимой от жизни людей, их быта и труда, вкусов и привычек, их представлений о том, что хорошо, прочно и удобно. И что красиво.
Ни позднее, ни тем более тогда Захарий, разумеется, не мог признать произведениями искусства вышивки, в которых стилизованные пчелы и муравьи означали трудолюбие, прялки-хурки, щедро покрытые «пастушеской» резьбой, или крондиры, стомны и кюпче — желто-зеленые кувшины для воды и вина, славные по всей Болгарии самоковские и чипровские ковры и черги с четким и выразительным геометрическим орнаментом, медные и свинцовые сосуды — ибрики, тавы и павурче. Вероятно, сначала было обычное мальчишеское любопытство и, надо полагать, Захарию было просто интересно следить, как квасцы, воск, две-три краски и птичье перо в руках матери или соседки превращали пасхальное яйцо в своего рода драгоценность, рассматривать на ограждениях источников-чешм вырезанных в камне охранительниц вод — рыб, ящериц и змей, над дверями домов — львов, орлов и собак, в стилизованных кониках — подставках для поленьев, кочерги и щипцов — угадывать сказочно быстрокрылых коней. А какими яркими, веселящими глаз и душу цветами и узорами покрывали трявненские и банские умельцы сундуки, фаэтоны и каруцы — повозки! Традиции крестьянской живописи были сокрыты в глубинных пластах быта, но отблеск их угадывается в радостном многоцветье зографского художества. Много позднее где-то в подсознании Захария отложится неистребимая в болгарском крестьянине и ремесленнике жажда красоты и гармонии, благородной, отточенной веками простоты пластики и цвета, фантазии, претворяющей светец для лучины или дверной молоток в частицу живого мира. Навсегда сохранит он бесхитростную чистоту и непосредственность народного художника, творящего на потребу и радость таким же, как и он сам, не отделяющего себя от них, жизнь от искусства и искусство от ремесла, повседневного труда, и все это от законной гордости мастера хорошо сделанной работой.
Эта слитность искусства и ремесла, присущая средневековой культуре, народному творчеству, художественным промыслам, народному прикладному искусству, распространялась и на иконопись, зографское ремесло, а иной живописи Болгария тогда не знала. Понятие «архитектор» было равнозначно «строителю», «художество», «художник», «искусство» — «ремеслу», «мастеру», «мастерству»; впоследствии и сам Захарий в своих письмах употребляет слова «ремесло», «художественное рукоделие», «иконописное ремесло», «иконописное художество» в широком и собирательном смысле.
Выдающийся болгарский педагог и ученый первой половины XIX века Петр Берон, который был автором первого болгарского учебника, картину называет иконой, скульптуру — идолом, живописца — зографом, иной живописи, как только иконописи, иного искусства, как ремесла, обслуживающего церковь, и не представляет, да и подходит к ним скорее с практической точки зрения: изучи искусство (ремесло), и всегда у тебя будет кусок хлеба.
В изданной в 1835 году «Болгарской грамматике» Неофит Рильский хотя и утверждает, что искусство — необходимая сторона деятельности и повседневной жизни просвещенного человека, но в понятие «художество» вкладывает и способность человека создавать любое совершенное произведение искусства и ремесла, и его восприятие, понимание его ценности. В 1837 году И. Кипиловский, переводивший с русского «Краткое начертание всеобщей истории» И. Кайданова, прилагает к нему словарик, в котором так объясняет слова: художество — ремесло, художник — ремесленник, ваяние — резьба по камню, ваятель — резчик. Спустя несколько лет К. Фотинов все еще называет скульптора каменотесом.
Со временем, однако, начнут возникать смутные представления о различиях между ремеслом и искусством. В «Первом понятии для детского употребления», переведенном с французского Э. Васкидовичем и изданном в Белграде в 1847 году, в разделе «Художества и науки», говорится: «Человеческие дела делятся на две большие части: на художества и науки. Называются художествами занятия, в которых руки имеют больше приложения, чем дух; портные, сапожники… строители… Называются науками занятия, в которых дух имеет больше приложения, чем руки. А живопись, ваяние, архитектура, стихотворение, музыка суть науки, которые за их красоту красными художествами именуются».
Но это придет потом, а пока что Захарий стоял в самом начале своего пути, и этот путь начинался в отчем доме.
То обстоятельство, что в отличие от всех других ремесленников иконописцы не были объединены в цехи, мало что меняло по существу. Организация труда покоилась на старинной неписаной традиции семейной артели — дружества, или задруги, во главе с мастером и состоящей, как правило, из его братьев, сыновей, племянников, внуков, зятьев, подмастерьев, учеников, иногда, как это случалось в Трявне и Тетевене, также дочерей и невесток. Порядок и сроки прохождения всех ступеней от чирака (ученика) к калфе (подмастерью), старшему подмастерью, помощнику мастера и, наконец, усте (мастеру) здесь были не так строго регламентированы, как в цехах, но пройти их должен был каждый — до той заветной торжественной минуты, когда первомастер произносит напутственное слово, одаряет подмастерья подарком, слегка ударяет по шее и, объявляя его мастером, говорит: «Будь, как я». И уже тогда он может принимать заказы и подписывать работы своим именем, выправить тестир — разрешение иметь лавку-мастерскую, брать учеников и подмастерьев.
В доме Христо Димитрова всегда были ученики, и если для сыновей он был баща — отец, то для всех других — уста, или мастер, Христо. Дошли до нас имена некоторых из них — Цветан, Златан Агнин, Димитр Пищогозолиев, постригшийся затем в монахи, однако за этими именами не стоят ни их произведения, ни события их дальнейших биографий. Историческую реальность обрели лишь двое учеников Христо Димитрова — Костадин Петров Вальов (ок. 1800–1863) и Йован Николов Иконописец (1795–1854), ставшие видными живописцами и, в свою очередь, основателями художнических династий. Первый из них, женившись на младшей дочери своего учителя Сузане, вошел таким образом в его семью.
