Поль Валери - Об искусстве
Литературные предрассудки
Я называю так все те догмы, которые объединяет забвение языковой субстанции литературы.
Таковы, в частности, жизнь и психология персонажей — этих существ, лишенных нутра.
Ремарка. — Бесстыдная дерзость в искусствах (та, которая в обществе все же терпима), обратно пропорциональна точности образов. — В живописи, предназначенной для публики, двуполый акт невозможен. В музыке позволено все.
«Писатель»: тот, кто всегда говорит больше и меньше, чем думает.
Свою мысль он обкрадывает и обогащает.
То, что он в конце концов пишет, не соответствует никакой реальной мысли.
Это одновременно богаче и беднее. Пространней и лаконичней. Прозрачней и темней.
Вот почему тот, кто хочет представить автора на основании его творчества, непременно рисует вымышленную фигуру.
Каждой своей трудности воздвигнуть маленький памятник. Каждой проблеме — маленький храм. Каждой загадке — стелу.
«Гений» — это привычка, которую кое‑кто усваивает.
В литературе полно людей, которым, в сущности, сказать нечего, но которые сильны своей потребностью писать.
Что происходит? Они пишут первое, что приходит на ум, — самое никчемное и самое легковесное. Но эти исходные выражения они заменяют словами более глубокими, которые затем насыщают, оттачивают.
Они отдаются этим заменам со всей энергией и добиваются незаурядных «красот».
В системе этих замен должен присутствовать определенный порядок.
У всякого автора есть нечто такое, чего я никогда бы не хотел написать. И у меня в том числе.
В литературе всегда есть нечто сомнительное: оглядка на публику. И, следовательно, — постоянная опаска мысли — задняя мысль, в которой скрывается настоящее шарлатанство. И, следовательно, всякий литературный продукт есть нечистый продукт.
Всякий критик есть плохой химик, ибо он забывает об этом абсолютном законе. Следовательно, мысль должна двигаться не от произведения к человеку, но от произведения — к маске и от маски — к его механизму.
Когда в театре герои пьесы беседуют, они лишь делают вид, что беседуют; на самом деле они отвечают не столько на чужие слова, сколько на ситуацию, что значит на состояние (возможное) зрителя.
Одна убежденность может уничтожить другую, но мысль уничтожить другую мысль не способна. Она уничтожает ее наличие, но не возможность.
Писатель глубок, если его речь, — коль скоро мы перевели ее на язык внятной мысли, — побуждает меня к ощутимо полезному длительному размышлению.
Подчеркнутое условие — главное. Ловкий штукарь — и даже человек, привыкший рядиться в глубокомысленность, — могут легко симулировать глубину обманчивой комбинацией бессвязных слов. Нам кажется, что мы вникаем в смысл, тогда как на самом деле мы лишь ищем его. Они вынуждают нас привносить гораздо больше того, что они сообщили нам. Они заставляют приписывать озадаченность, которую вызвали в нас, трудности их понимания.
Самая подлинная глубина прозрачна.
Она не нуждается в каких‑то особых словах — таких, как «смерть», «бог», «жизнь», «любовь», — но обходится без этих тромбонов.
Человек вкуса — это по-своему недоверчивый человек.
Он не доверяет изумлению, составляющему единовластный закон современных искусств.
Ибо изумление есть нечто законченное.
Самая наивная склонность — та, которая каждые тридцать лет побуждает открывать «природу».
Природы не существует. Или, лучше сказать, то, что мы воспринимаем как данность, всегда есть более или менее древний продукт.
Мысль о возвращении к девственному естеству исполнена опьяняющей силы. Мы воображаем, что такая девственность существует. Но море, деревья, светила — и особенно глаз человеческий, — все это искусственно.
Облагорожение и стремление к благородству, которые отличают классиков, не так уж далеки от натурализма.
Обе потребности (с учетом различия в степени глубины и искренности) предполагают достаточное забвение первоистоков.
Копье более благородно — и ближе к природе, чем ружье.
Пара сапог благороднее пары ботинок.
Забвение человека, отсутствие человека, бездействие человека, забвение прежних условий человеческого бытия — вот из чего складываются и «благородное», и «природа», и… так называемое «человеческое».
Ритор и софист — соль земли. Все прочие — идолопоклонники: они принимают слова за вещи и фразы за действия.
Зато первые видят все это в совокупности: царство возможного — в них.
Отсюда следует, что человек точного, мощного и отважного действия принадлежит к типу личностей, не столь уж отличных от этого властного и свободного типа. Внутренне они братья.
(Наполеон, Цезарь, Фридрих — писатели, наделенные изумительным даром повелевать людьми и вещами — с помощью слов.)
Никто более не может всерьез говорить о Мироздании. Это слово потеряло свой смысл. И слово «Природа» лишается значимого содержания. Мысль оставляет его превратностям речи. Слова эти все больше кажутся нам всего лишь словами. Ибо становится ощутительным разрыв между словарем обихода и сводом четких идей, тщательно разработанных для фиксации и упорядочения точных знаний.
Итак, близится гибель Неясного и готовится царство Нечеловеческого, которое должно родиться из четкости, строгости и чистоты, воцаряющихся в делах человеческих.
Есть наука простых явлений и искусство явлений сложных. Наука — когда переменные исчислимы, число их невелико, а их комбинации ясны и отчетливы.
Мы стремимся к научному состоянию, мы его жаждем. Художник создает для себя правила. Интерес науки состоит в искусстве создавать науку.
Правдоподобие и сходство
«Нечто подсказывает мне», что в этом бюсте… Тита достигнуто полное сходство.
Разумеется, я сочту Истиной это соответствие мраморной головы моему представлению о Тите, хотя я никогда Тита не видел, а этот бюст создан был в XVI веке.
Вспоминаю страстный спор с Марселем Швобом перед «Декартом» Гальса: он находил его похожим. — На кого? — спрашивал я 9.
Идеал — это манера брюзжать.
Литература
Писать — значит предвидеть.
Лишь перечитывая себя, мы можем убедиться, насколько себя не знали.
Проект предисловия.
Таковы наши мифы и заблуждения, которые мы с великим трудом сумели выставить против прежних.
Произведение жизнеспособно, если оно с успехом противится тем заменам, которые мысль активного, неподатливого читателя стремится навязать его элементам.
Не забывай, что произведение есть нечто законченное, отложившееся, материальное. Живая своезаконность читателя посягает на первую своезаконность произведения.
Но этот деятельный читатель — единственный, кто для нас важен, — поскольку лишь он один способен обнаружить в нас то, чего мы сами за собой не знали.
В книгу нужно заглядывать через плечо автора.
Подлинные элементы стиля — это: мании, воля, необходимость, забвения, уловки, случай, реминисценции.
Парадокс
У человека только одна возможность придать цельность своему труду: оставить его и к нему вернуться.
Поэт — это тот, в ком исконная трудность искусства множит идеи; не поэт — тот, у кого она их отнимает.
Поэт. — Сочиняя стихи, он в какой‑то момент не знает, близок ли уже к цели или вообще ничего еще не сделал. Верно и то и другое; и этот момент может длиться столько же, сколько тянется вся работа.
Пифия не способна продиктовать поэму. Только строку — это значит единичную величину, — а затем лишь другую.
Этой богине Континуума отказано в непрерывности. Дисконтинуум — это то, что заполняет пробелы.
Вдохновение
Если предположить, что вдохновение и впрямь таково, каким его представляют, — то есть нечто абсурдное, допускающее, что вся поэма может быть продиктована автору неким божеством, — напрашивается совершенно логический вывод, что под вдохновением можно писать на незнакомом языке не хуже, чем на своем.
(Так в старину бесноватые, даже самые невежественные, вещали во время припадков по-еврейски или по-гречески. И эту-то способность бездумная молва приписывает поэтам…)
Человек вдохновенный мог бы равно не знать и своей эпохи, ее вкусов, работ своих предшественников и своих соперников, — что вынуждало бы видеть во вдохновении силу столь изощренную, столь сложную, столь премудрую, столь сведущую и столь расчетливую, что было бы непонятно, почему мы не называем ее интеллектом и знанием.
Кто говорит: Творчество, говорит: Жертвы. Главное — решить, что именно мы принесем в жертву; нужно знать, что… что будет сожжено.
Литература
У писателя есть преимущество перед читателем: он все продумал заранее, он приготовился, — инициатива на его стороне.
