Вадим Руднев - Морфология реальности
Но эта карта, если говорить о реальности, и невозможна. Попытка картографировать хотя бы один момент во всей реальности, как мы это сделали в примере с поездом, обречена на провал. Нельзя одновременно и равнодоступно охватить и описать все точки внутреннего и внешнего пространства пусть даже одной нашей планеты. И поэтому нельзя сказать, что сейчас, в данную минуту, что-то точно существует, а чего-то нет. Потому что люди поминутно рождаются и умирают, а те, кто живы и дееспособны, все время вольно или невольно вводят друг друга в заблуждение. Если в данную минуту мое сознание располагает некой суммой информации о мире, содержащейся в виде пропозициональных установок, то только это говорит об определенной стабильности мира во мне и вокруг меня. Это те самые границы моего мира, которые совпадают с границами моего сознания, и о которых писал Витгенштейн.
Можно ли сказать, что если человеку, находящемуся в глубокой депрессии, мир кажется ужасным, то он в действительности ошибается? Можно ли сказать, что умирающему только кажется, что мир уходит, но в действительности он остается? Можно ли сказать, что, если ребенок плачет, то ему только кажется, что все так непоправимо, а на самом деле в действительности все хорошо?
Представим себе психотика-параноика. Он идет по улице, как по минному полю. Ему кажется, что отовсюду ему угрожает смертельная опасность. Проходящий человек как-то странно посмотрел (конечно, следят!), вот-вот из-за угла вынырнет машина (надо быть начеку, ведь все подстроено!). Дорожки специально не посыпали песком (ведь ясно, что все сговорились!). Эта прогулка по психотической улице [10] очень красноречива. Конечно, это все ему кажется. Но реальность для него такова, какой он ее видит. И в более или менее мягком варианте для каждого сознания улица будет другой, хотя почти каждый, возможно, будет знать, что это улица Качалова. И стабильность улицы будет заключаться именно в ее названии, то есть будет носить семиотический характер.
Рассмотрим теперь еще более простую ситуацию - ситуацию поездки в троллейбусе. Но в отличие от примера с поездом здесь мы будем рассматривать неконкретную поездку, а поездку как некую системную целостность с точки зрения того, какие семиотические закономерности здесь можно выявить. Понятно, что в троллейбусе что-то принято делать, а что-то не принято, что-то разрешено, а что-то запрещено. Например, в троллейбусе не принято есть, но обязательным считается покупать билет (дома можно есть, но платить за проезд не надо). В троллейбусе нельзя лежать (в поезде можно), но и в троллейбусе, и в поезде, и дома можно читать. Но спать в троллейбусе хотя и можно (сидя), но это совсем не то, что спать дома. В троллейбусе не здороваются с незнакомыми людьми, а если они пришли в дом, то здороваются. В троллейбусе нельзя петь, а разговаривать можно, но желательно не слишком громко. Но даже громко разговаривать в троллейбусе более обычно, чем тихо напевать (в последнем случае могут принять за сумасшедшего). Что еще можно в троллейбусе? Смотреть в окно, уступать место старушке, думать. Думать, кажется, можно всегда. Нет, Малкольм считает, что в состоянии сна человек не может думать [11]. Не здесь ли границы семиотической реальности?
Но нельзя ли более четко и типологизированно описать семиотическую морфологию поездки в троллейбусе? Попробуем.
Мы уже видели, что что-то в троллейбусе нужно делать обязательно, чего-то делать нельзя, а что-то можно делать и можно не делать. Эти три понятия (обязательно, запрещено, разрешено) составляют деонтическую основу любой ситуации, то есть ее кодификацию в плане норм и запретов (подробнее см. [12]). Мы также понимаем, что деонтика - совокупность норм, регулирующих поездку в троллейбусе - будет во многом совпадать с деонтикой более общего характера, скажем, с совокупностью норм, регулирующих поездку в городском общественном транспорте. Фактически в этом плане трамвай и автобус ничем не будут отличаться от троллейбуса (кроме цены билета, как было раньше), но метро будет достаточно значительно отличаться от них всех: там надо опускать жетон и можно пересаживаться с одной линии на другую, не выходя из всей системы в целом, что на порядок усложняет семиотику метро по сравнению с городским наземным транспортом (ср. известный рассказ Кортасара). Семиотическая сложность метро делает его удобной моделью реальности XX века, но в начале XX века такой моделью был именно трамвай, так как метро еще не было (см. об этом статью Р.Д.Тименчика [13]).
Исчерпав нормы, перейдем к ценностям, то есть к области аксиологии [14]. Хорошее и плохое, удачное и неудачное, удобное и неудобное - это едва ли не самая важная модальная категория в жизни каждого человека. Безусловно, она имеет непосредственное отношение и к поездке в троллейбусе. Хорошо, когда в троллейбусе мало народу и можно сесть; плохо, когда он набит битком и ехать приходится стоя. Хорошо встретить знакомого или познакомиться с незнакомым; плохо, когда начинают ругаться и хамить. Удачным также считается, когда человек, который едет без билета, нарушив (не слишком сильный, правда) деонтический запрет, не напорется на контролера. И так далее.
Теперь перейдем к третьей модальной сфере - эпистемической: знанию, полному отсутствию знания и неполному знанию ( полаганию). Для того, чтобы удачно прошла поездка, нужно знать как минимум три вещи: номер маршрута, в какую сторону ехать и на какой остановке выходить. Незнание или неполное знание хотя бы одного из трех пунктов может послужить основой для ошибочных действий, которые в зависимости от их интенсивности в состоянии резко изменить часть жизни (поэтому именно ошибочные действия являются основой сюжетной интриги [15]).
Деонтика, аксиология и эпистемика являются необходимыми тремя категориями, регулирующими как поездку в троллейбусе, так и любую другую обыденную или не обыденную ситуацию в жизни человека.
Сюда можно добавить еще три категории: время (не опаздывает ли троллейбус, или его долго нет, быстро ли идет, не стоит ли по десять минут на месте из-за заторов), пространство (куда идет троллейбус, где останавливается, по каким улицам он движется) и наконец то, что называется алетикой, то есть учением о необходимом, возможном и невозможном (так, на троллейбусе невозможно пересечь реку, если через нее не перекинут мост, и у него с необходимостью должны быть колеса).
Итак, что же такое хорошая, удачная поездка на троллейбусе, поездка со знаком плюс? С деонтической точки зрения это когда вы вошли с задней двери, взяли билет, сели, но потом уступили место старушке, пассажиры были тихи и их было мало, никто громко не говорил и не толкался; троллейбус шел быстро, ни разу в дороге не сломался (это уже аксиология). Эпистемически все тоже было благополучно: вы сели в свой маршрут, ехали в нужную сторону, водитель отчетливо объявлял остановки, и вы, не дергаясь, вышли там, где вам было нужно. Троллейбус не опаздывал, маршрута не менял, никаких неприятных чудес не происходило.
А вот неудачная поездка: ждали троллейбуса полчаса, он поэтому был набит битком, ни о каком билете не могло быть и речи, но когда дым рассеялся, появился контролер и оштрафовал вас, всю дорогу пришлось стоять, троллейбус два раза ломался, водитель не объявлял остановок или объявлял так, что ничего нельзя было понять, так что вы не сразу поняли, что едете в совершенно неизвестном направлении.
Деонтика, аксиология, эпистемика, алетика, время и пространство характеризуют отношение высказывания к реальности, то есть являются спецификаторами реальности. Любой квант реальности с точки зрения этих шести спецификаторов как-то маркирован, и даже если он маркирован нейтрально, будучи ни хорошим, ни плохим; ни запрещенным, ни обязательным; ни известным, ни неведомым; ни необходимым, ни невозможным; ни прошлым, ни будущим; ни здесь, ни нигде, - то это все равно будет сильная маркированность. Когда в Повести временных лет летописец хотел отметить, что в такое-то лето ничего примечательного не происходило, он лаконично писал: Тихо бысть , и это семиотически не менее маркировано, чем, скажем, татаро-монгольское нашествие.
Система модальностей, которыми мы описывали поездку в троллейбусе, впервые была применена (именно как система) при описании сюжета художественных произведений [16]. Модальная морфология является общей у реальности и вымысла, хотя это и не означает, что вымысел и реальность это одно и то же (об их сложном соотношении см. [17, 18]), скорее, это противоположные прагмаформы одного и того же. Я приведу еще один пример и заранее прошу извинения за его злободневность.
Московские события 3 и 4 октября 1993 года безусловно имели повышенно семиотический характер. Более того, они строились по схеме, удивительно точно воспроизводящей художественное произведение с острым сюжетом. От экспозиции (трений между парламентом и президентом), завязки (указа о роспуске парламента), к самой интриге (переговорам в монастыре, где даже фигурировал патриарх - вспоминаются времена смуты и Борис Годунов Пушкина); сидению в мятежной слободе (Белом доме), ее кульминации (захват мэрии и штурм Останкина; трогательной защиты безоружными людьми здания Моссовета (и опять-таки пушкинский безмолвствующий народ во всех наиболее важных точках бунта) и развязке (штурм Белого дома, пленение мятежников, восстановление порядка). (Ср. семиотическую интерпретацию восстания на Сенатской площади в духе идей Ю.М.Лотмана [19]). Характерна яркая модальная акцентуация разбираемых событий. Резкое нарушение деонтических норм (попытка насильственного захвата власти, пролитие крови); аксиологически - угроза массовых беспорядков и гражданской войны; эпистемически - стремление захватить центры информации и злоупотребление информацией, видимо, с обеих сторон (почти одновременно Лужков призвал всех оставаться дома, а Гайдар выйти и защищать Моссовет); алетически - можно сказать, что в Москве произошло нечто почти невозможное, если не логически, то психологически; в плане пространства - четкая фиксированность движения мятежников по пространству Москвы, в плане времени - это энтропийная флуктуация, так сказать, попытка повернуть время вспять. При этом и явные аллюзии на октябрь 1917 года, и оперирование повышенно символизированной фразеологией, и появление отработанных в русской культуре людей-символов - самозванец, коварный предатель, полный скорбного величия правитель - все это говорит о повышенном семиотическом характере этих событий. Конечно, никто не станет требовать такого повышенного символизма от поездки в троллейбусе. Не каждый трамвай обязан быть заблудившимся.
