Михаил Нестеров - О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Боже мой! Мог ли я думать, переживая мое страшное горе в мае 1886 года, что через два года смогу быть так радостен, так счастлив… Временами мне казалось, что я не один, что со мной где-то тут близко и покойная Маша, что душа ее не разлучалась со мной, и потому счастье мое сейчас так велико и полно…
Венеция
Вечером мы увидали лагуны. Вот и Венеция. Станция. Я на минуту смущен. Ведь отсюда начинается то, что так заманчиво, пленительно, но для меня, с моей книжкой, без языка, так трудно. Однако смелым Бог владеет! И тут, как и раньше, меня выручают мои двадцать шесть лет.
Носильщик, такой симпатичный (тогда мне казались все и всё симпатичными), подхватывает мой скудный студенческий багаж и пускается куда-то вслед за всеми. Через минуту я вижу великолепную Венецию, мост Риальто, ее дворцы, гондолы, слышу особый крик гондольеров.
Мы на «Канале Грандо». Я говорю, куда мне надо ехать. Называю старый отель «Кавалетто». Меня мой симпатичный итальяшка усаживает в гондолу этой гостиницы. Туда едут еще двое. Мы трогаемся.
Я сижу, как в итальянской опере. Ночь. Венецианская ночь, полная особых музыкальных созвучий. Воздух, насыщенный теплом, влажными испарениями канала. Мы проходим под мостом, въезжаем в сеть маленьких каналов. Чувство оперы усиливается. Наш гондольер перекликается с встречными на углах, на перекрестках. Тихий плеск воды, мы скользим по темной поверхности каналов… В темноте иногда видим яркое освещение траттории. Там засиделось несколько синьоров, быть может, артистов. Звуки мандолины и чей-то тенор ди грациа врываются страстным, влюбленным порывом в тишину волшебной венецианской ночи, и долго еще мы, удаляясь, слышим любовный восторг певца и вторящие ему звуки мандолины. Это нас приветствует дивная «владычица морей». Она хочет подчинить себе без остатка молодого дикаря-художника. Он твой, Венеция! Он тебя любит почти так же, как свою бедную, холодную, всем всегда недовольную Родину…
Тихо подплыла наша гондола к отелю «Кавалетто». Внесли наши вещи и отвели нам соответствующие комнаты. Моя не была велика. Много, много таких, как я, искателей счастья, восторженных и невосторженных, перебывало в этой старинной комнатке «40-х годов». И я, усталый от дороги и от пережитых впечатлений, наскоро умылся и погрузил в пуховик свое молодое тело и сладко, сладко опочил…
Проснулся рано, умылся, оделся и отправился в путь, думая, что где-нибудь по дороге выпью кофе. Вышел из подъезда. Венеция жила уже своей утренней жизнью. Венецианки бежали с корзинками на рынок и с рынка несли великолепные овощи, и я двинулся вслед за этими добрыми людьми…
И не успел я пройти несколько шагов, как очутился перед красивейшей картиной, созданной гением человеческим. Отель «Кавалетто» был бок о бок с площадью св. Марка, и я был сейчас перед собором св. Марка, перед Дворцом дожей. Я остановился, пораженный этим единственным во всем мире архитектурным творением. Все было забыто, забыл я и о своем утреннем кофе, забыл обо всем на свете… Долго я бродил по диковинной площади, по оригинальности своей схожей с нашей Красной площадью, где также поражает глаз и воображение чудо — Василий Блаженный. Однако здесь, если и есть признаки некоего варварства, то лишь в том и тогда, когда знаешь, как создавался знаменитый венецианский собор и прославленный Дворец дожей. Благородный материал, из которого создавались эти два величайших памятника средневековой папской Италии, обязывает к известной утонченности форм. Самое «нагромождение» этих форм, архитектурных образов «вытекает» естественно из эпохи или, верней, нескольких эпох, по силе творческого духа равных между собой, а потому и получается такая великолепная общность, ансамбль, с которым не только мирится глаз самого избалованного зрителя, но на протяжении веков восхищается человечество[108].
Я же не только был восхищен, но и как-то растерялся перед тем, что представилось мне, моему глазу, готовому ко всему чудесному. Ведь недаром же попал я в Италию, страну художественных чудес. Я был один, все впечатления виденного я должен был пережить, переварить спешно, и как ни был я подготовлен увражами, фотографиями и прочим материалом разных «историй искусств», но материалы эти так же передавали оригиналы, как всякий фотографический снимок мог передать живое, одушевленное лицо со всеми душевными нюансами, сложной красотой, комплексом настроений, свойственных творению Божию.
Налюбовавшись всем, что дала мне площадь св. Марка, я задумал пройти в самый собор, и так как на Венецию у меня было рассчитано всего дня три, а видеть там необходимо было очень многое, то я, напившись кофе тут же на площади, вошел в собор. Его внутренность соответствовала внешнему виду, но последний был неожиданней, смелей, фантастичней… Византийская базилика, со всеми ее особенностями, была налицо. Мозаики, качественно неоднородные, несколько раздражали глаз. Превосходная ризница собора напоминала о наших богатствах этого рода.
Я вышел из собора уже утомленный и надо было хоть немного отдохнуть, чтобы с той же свежестью воспринимать красоты Дворца дожей. Я пошел побродить по каналу, поглазеть на движение, на нем происходящее. Все было так захватывающе ново, что те полчаса или час, что я оставался среди этих новых красот, исторических и природных, немного помогли мне отдохнуть, и я, гонимый какой-то жаждой любопытства, прошел во дворец.
Меня мало интересовали исторические залы дворца. Я весь отдался восхищению самим художеством, вне событий, совершавшихся некогда на фоне этих великолепных, гениальных творений Тинторетто, Тициана, Веронеза. Они одни были в то время властителями моих дум, моего художественного восприятия. И я не знаю, было ли бы лучше, если бы со мной в те часы был опытный профессионал-спутник. Я всегда очень большое значение, и предпочтительное, отдавал непосредственному впечатлению от художества.
Осмотрев Дворец дожей, я окончил свой день на площади Св<ятого> Марка, слушая музыку, любуясь толпой гуляющих, среди коих было много красивых венецианок, знакомых мне по картинам Веронеза, Тициана. Усталый, я побрел в отель «Кавалетто», счастливо заснул, с тем, чтобы на другой день идти в Академию.
Утром, напившись кофе и закусив хлебом с маслом, я двинулся отыскивать Академию. Спрашивал по пути дорогу туда; как почти всегда, больше по чутью, ее нашел. Пробыв в Академии до обеда, полюбовавшись на Тициана, Карпаччо, записав все наиболее мне понравившееся для памяти, а некоторые картины зарисовав (на фотографии со всего, что мне нравилось, денег у меня не хватило бы), я отправился обедать. На обратном пути долго любовался статуей Коллеони[109], которую потом, в другие приезды в Венецию, всегда осматривал с особым восхищением.
Остаток дня провел, гуляя по Венеции, заходя в церкви. Был на рынке, на почте. По моему плану на Венецию у меня было положено три дня, и вот завтра я должен был осмотреть еще несколько церквей, еще раз побывать в соборе св. Марка и ехать во Флоренцию, памятуя, что цель моей поездки — Рим и Париж.
Неохотно на другой день покидал я Венецию: я стал только что с ней осваиваться, и вот опять езда по железной дороге. Утешал себя тем, что впереди еще так много прекрасного, что нельзя засиживаться подолгу на пути.
Выехав из Венеции, заехал в Падую, осмотрел там собор и капеллу с фресками Джотто и двинулся во Флоренцию. Тут все было иное, чем в Венеции, и мне еще больше пришлось по вкусу. Остановившись недалеко от «Дуомо»[110] в маленьком отеле Каза Нардини, где все мне показалось так уютно, я, приведя себя в порядок, двинулся в поход.
На Флоренцию у меня была дана неделя времени, немного, да и кипучая моя натура требовала сейчас же деятельности. Через час я уже был в соборе, осматривал с жадностью баптистерий, двери Гиберти, словом, все то, что у меня было помечено, назначено еще в Москве для обзора.
Зашел закусить где-то по дороге в Синьорию. Так часов до пяти-шести, а вечером поехал отыскивать художника Клавдия Петровича Степанова, жившего здесь с семьей. По дороге туда восхищался Флоренцией, которая была вся в цветах, в чайных розах. У моего извозчика розы были на шляпе, у его лошади — в гриве, в хвосте. Попадались экипажи, тоже украшенные розами. Их не знали куда деть. Решетки, подъезды вилл были увиты розами. Ароматный воздух сопутствовал нам по дороге…
Красива, своеобразна была Венеция, но и лицо Флоренции было прекрасно, и я с тех пор полюбил ее на всю жизнь.
Семья Степанова встретила меня приветливо. Там я познакомился с милейшим Николаем Александровичем Бруни, внуком знаменитого ректора Академии, автора «Медного змия» — Федора Антоновича Бруни. С Николаем Александровичем мы сошлись, да и трудно было с ним не сойтись, так обаятелен, красив в те поры был этот методичный, мягкий, больше того, нежный «Николо Бруни». Мы с ним сговорились встретиться в Риме, встретились там и остались в добрых отношениях на всю жизнь. После многих дней подневольного молчания я с великой радостью болтал по-русски теперь во Флоренции. На другой день вместе с Бруни был в Академии, в монастыре св. Марка.
