Борис Алмазов - Повести каменных горожан. Очерки о декоративной скульптуре Санкт-Петербурга
Плата серьезная. Вот, к сведению, жалование тогдашних учителей казенных гимназий (в частных могли платить и больше). Во главе гимназии стоят директор и инспектор (завуч). Директор получает 2000 руб., инспектор — 1500 руб. (естественно, в год). Для того и другого — казенная квартира и особая плата за уроки. Учителя получают по 60 руб. за годовой урок, а через пять лет служения при одной гимназии — 75 руб. (за 12 уроков, а за остальные по 60 руб.). Классные наставники получают еще 160 руб. в год, а учителя древних языков за поправку письменных работ по 100 руб., а в прогимназиях — по 60 руб. Заметьте, как выделены учителя древних языков, так называемые «классики». Пенсии — через 25 лет, директорам 700–900 руб., инспекторам 650–850 руб. и учителям 600 800 руб., за исключением Санкт-Петербурга и Москвы, где соответственно 1000 руб., 850 руб. и 750 руб.[71]
Много это или мало? Не будем пересчитывать в нынешние «у. е.». Это мало что даст. Тем более что в те годы русский рубль был покрепче всех «у. е.». Да и кроме того, существовала колоссальная разница в прожиточном минимуме в столице и в провинции, в городе и в деревне. Проще судить по ценам, скажем, 1913 года. Предметы первой необходимости отечественного производства и продукты питания — дешевы, предметы роскоши и товары импортные — баснословно дороги.
Мука пуд (16 кг) — 40 коп., фунт (400 г) ржаного хлеба в Питере — 0,025 коп., белый хлеб — 0,05 коп., говядина — 22 коп., свинина — 23 коп., конфеты (пуд) — 8 руб. 50 коп., ситец (аршин) — 11 коп., сукно — 2 руб., романовский (овчинный) полушубок — 5 руб., хромовые сапоги — 12 руб., ведро водки (12 л) — 3 руб. 80 коп., а французские шелковые чулки — 40 руб., полбутылки французского шампанского (350 мл, маленькая бутылочка) — 6 руб., столько же ведро самого лучшего цимлянского вина или один том собрания сочинений Ф. М. Достоевского издания 1883 года. Серьезные книги тоже дороги[72]. Мне хочется дать читателю почувствовать, что и 100, и 200 лет назад жить было совсем не просто. И уж, во всяком случае много сложнее того, чему об этом времени нас учили и продолжают учить в школах.
По плану 1890 года для гимназий латыни отводилось первого по восьмой класс 5–6 часов в неделю, в полтора раза больше, чем на русский язык, церковнославянский и логику вместе взятые. Греческого с третьего по восьмой класс — 4, 5 и 6 часов соответственно! За шесть лет обучения — 33 часа в неделю. А математики за все восемь лет всего 29 часов, физике обучали только три последних года и всего 7 часов (фактически только ознакомительный курс). Химии, биологии не было совсем, считалось, что будущим юристам и чиновникам эти науки не нужны.
Гимназия давала так называемое классическое образование и, надо сказать — крепкое. Владея основой — древними языками, вчерашний гимназист легко овладевал любым европейским языком. Не мудрено, что, хотя французского и немецкого по учебным часам было вполовину меньше, чем так называемых «мертвых языков», все гимназисты свободно говорили на этих иностранных языках и легко осваивали новые. А уж как мифологию и Закон Божий знали, как во всех классических сюжетах и именах ориентировались, и говорить нечего!
Я не берусь судить о тогдашней системе образования в сравнении с нынешней, и, рассказывая о ней, утверждаю, что образное мышление бывших гимназистов, да и вообще всех культурных людей того времени наполнено античностью. Все иносказания, всю символику декоративной скульптуры на стенах домов они читали, как открытую книгу. Вспомните с учетом этого стихи Пушкина или басни Крылова — убедитесь!
Учебный год продолжался с 16 августа (по ст. ст.) до 1 июня (примерно 240 дней), после чего в каждом классе сдавались экзамены по всем предметам. Несдавшие получали переэкзаменовку, то есть экзамены осенью. Насколько были трудны тогдашние экзамены говорит то, что именно в экзаменационное время в городе увеличивалось число самоубийств среди учащихся.
А много ли было гимназистов? Увы! В 126 гимназиях всей России не более 60 тыс. учащихся во всех классах. Правда, были еще частные гимназии, реальные и коммерческие и прочие училища, где больше времени уделялось естественным наукам, математике и физике. Особая статья — семинарии. Были кадетские корпуса и юнкерские училища, но там особенно античностью не увлекались, хотя и знали ее назубок, предпочитая военную историю Древней Греции и Рима.
Обучение было раздельным, но в немногочисленных женских гимназиях требования к учащимся барышням и объем преподносимых знаний был меньше. Горожане и значительная часть сельских жителей — грамотны, однако неграмотных и малограмотных, то есть умеющих расписаться и по складам прочитать вывеску, в стране больше, чем грамотных. Но, по свидетельству современников, все горожане прекрасно в мифологии разбирались. Вот это нам особенно интересно. «Говорят, раньше слова „маскарон“, „меандр“, „кадуцей“, „ризалит“ были понятны даже извозчикам и гувернанткам, а для современного человека эти понятия, как китайская грамота», — пишет Алсу Идрисова, рассказывая о дореволюционном провинциальном Симбирске. Что уж говорить о столице — об императорском Петербурге. Тут и дворового пса звали Алкид или Цербер! И эти клички были всем современникам понятны, как, например, нам то, что ныне всех рыжих котов кличут Чубайс, а черных — Штирлиц и даже Хейфиц!
Городская декоративная скульптура — театр и литература одновременно! Это очень старая традиция. Еще готические соборы украшались тысячами скульптур, а у нас иконостасы и фрески в церквях, сюжеты коих понятны всем прихожанам, в том числе неграмотным. Нынче огромный пласт тогдашней народной городской культуры полностью утрачен. Произошла эта утрата, как гибель Помпеи — почти мгновенно в историческом масштабе!
В 1890 году численность населения Санкт-Петербурга составляла 954 400 человек, в 1897 — 1 265 000 чел., а к 1900 году это число выросло до 1 418 000, в 1912 году достигло рубежа 2 млн, в 1917 году — 2 420 000[73], а в 1920 году сократилось до 722 000 жителей.
Причем городское население послереволюционного Петрограда и других городов сменилось процентов на девяносто. Маскароны и статуи — умолкли. А для уцелевших жителей городских окраин и крестьян, переехавших в города, они и прежде оставались безмолвными.
С 1920-х годов новые власти применяли повсеместно классовый подход, в частности к образованию. Детям «бывших», т. е. дворян, купцов, духовенства, казаков, кулаков и пр., так называемых лишенцев, доступ к образованию был категорически закрыт.
Изменился объем и характер знаний. Если прежняя гимназия в первую очередь воспитывала нравственного человека, вооруженного гуманитарными знаниями, то советская школа обучала в лучшем случае специалиста. Воспитывать была призвана ВКП(б), марксистско-ленинская философия и начальная политграмота в пионерском отряде или в комсомоле.
Естественно я ее тоже проходил и сдавал, правда удивлялся, как можно декламировать доводы «Анти-Дюринга», не читая самого Дюринга. (И даже сомневаясь, человек это или название учения, а может быть, и механизма, такого как домкрат или блюминг.)
А как же «монументальная пропаганда», которую, как им казалось, изобрели большевики (как будто до этого приказа каждый архитектурный ансамбль, каждая скульптура, каждый маскарон и орнамент не влиял на сознание зрителя)? В послереволюционные времена декоративная скульптура поразительно отупела. В лучших своих образцах она стала псевдоромантическим отражением действительности. По барельефам поползли тракторы и танки, поплыли линкоры и полетели аэропланы, замаршировали и застыли в театральных позах военморы и красноармейцы, физкультурницы, футболисты и ударники труда.
Маскароны и барельефы утратили подтекст. Их стало невозможно «читать», ибо они выражали только то, что изображали. Однако и эти маскароны, и декоративная скульптура советского периода нашей истории все равно отражают время, все равно говорят, все равно красноречивы, но как они потеряли многозначность! Они стали прямолинейны, как дорожные указатели, а часто совсем убоги и даже карикатурны.
Но, пережевывая марксистско-ленинскую жвачку, в которую превратили учебники философии, декламируя на экзаменах всевозможную чепуху про научный коммунизм, поколения советских людей запоем читали разные умные книжки. Много! Жадно и правильно!
Гул той, еще дореволюционной культуры докатывался и до нас, до «шестидесятников». Вынуждал учиться, узнавать, казалось бы, вещи совсем, как говорил Н. С. Хрущев, «современной молодежи и подросткам» и не нужные! Зачем я в четвертом классе исписывал-изрисовывал общие тетради родословными античных богов? Конечно, у меня дед — классик-латинист! Так он до войны умер! Я его никогда не видел, а мама-лишенка фактически осталась совсем без образования! Это — гены? Не исключено! Но что ж эти гены не могут заставить моих детей жить в Эрмитаже или в Русском музее или просто в библиотеке, как жил там я?! Да, у меня дома на полках 5 тысяч томов, как говорила моя бабушка «вместо обеденных» книг, которые, кроме меня, никто не читает. Придет время — опомнятся? Не утешайте меня! Я сам о том молюсь. Только вот опомнятся ли? Успеют ли опомниться, пока их не смолол каток будней и повсеместное засилье кича.
