Сергей Гурьев - История группы «Звуки Му»
С этого момента история жизни Мамонова делится для него на две части: до и после. В той, что «до», еще более-менее приемлемадля него оказывается первая половина 90-х, начиная со времен проекта «Мамонов и Алексей». Образ жизни, который он вел в 80-е годы, Петр Николаевич объявляет «скотоподобным» и старается полностью вычеркнуть этот период из памяти. Кроме того, в корне меняется отношение Мамонова к интервью. Отныне он старается давать их как можно реже, а в процессе беседы уходит от ответов на вопросы – по-видимому, считая, что неверующий человек хорошего вопроса по определению не задаст. В процессе интервью Петр Николаевич теперь предпочитает произносить нравоучительные монологи, переходящие в сумбурные потоки сознания, – иногда отталкиваясь от подходящих для этого случайных слов собеседника.
В творчестве Мамонов, расставшись со своим последним составом, принципиально остался один – и в музыке, и в театре. Он продолжал избавляться от «балласта» – теперь уже внутри себя: придирчиво систематизировал прошлое и очищал от наносного настоящее (в том числе от песенного начала). Петру Николаевичу удалось издать три собственноручно составленные им компиляции из ауттейков и архивных треков разных лет – «Шкура неубитого», «Шкура неубитого–2» и «Инструментальные вариации», а также своего рода The Best – «Набрал хороших на один компакт». Кроме того, лейбл «Отделение ВЫХОД» выпустил превосходный сборник записей с квартирных концертов Мамонова 1984–87 годов. Правда, сам Коврига сетовал на то, что жестокий автор, «гоняясь с ножницами за своим прошлым», вырезал из фонограммы хранящие живое дыхание тех акций авангардно-нетрезвые «базары» в паузах между песнями.
После неудачи своей второй работы в театре Станиславского «Полковнику никто не пишет» одинокий лидер «Звуков Му» с успехом переключился на моноспектакли. Его третий театральный опыт «Есть ли жизнь на Марсе?» – крайне личное прочтение одноактной чеховской пьесы «Предложение» с примесью Ионеско и Рубинштейна – стал, по мнению критиков, едва ли не самой совершенной мамоновской работой на этом поприще. «Больше не надо бояться навязчивых классиков: Мамонов пробрался в заповедник русской тоски и сделал там все, что захотел», – восторгалась пресса.
Как вспоминает Ольга Мамонова, поначалу Петр Николаевич хотел на роль невесты пригласить своего старого товарища еще по рок-лаборатории – лидера группы «Ва-Банкъ» Александра Ф.Скляра. Тот, однако, отказался – тогда-то Мамонов и понял, что может сыграть всех героев пьесы сам, в одиночку (лишь в одном из эпизодов рядом с артистом на сцене оказывались куклы, олицетворяющие трех персонажей, которых он изображал в спектакле, – жениха, невесту и потенциального тестя). По словам Ольги Мамоновой, весь спектакль ее супруг сделал за одну репетицию.
Для «Жизни на Марсе» было написано несколько весьма ярких музыкальных композиций – бормоталок а-ля рэп, гипнотических инди-речитативов etc.: в отличие, скажем, от Кинчева, на творческий путь Мамонова православная составляющая его личности практически не повлияла. Часть инструментальных партий Петр Николаевич сыграл собственноручно (также в фонограмме спектакля были использованы композиции гитариста Алексея Леонова, которому Мамонов ранее помогал записываться в студии на «Студенческой»). На представлениях, где артист под изготовленную таким образом home-taping минусовку пел, играл на гитаре и даже на расческе, общее достойное звучание обеспечивал последний из могикан проекта – Антон Марчук, становящийся ответственным за саунд всех мамоновских спектаклей. Любительские видеосъемки этой работы, смонтированные самим Мамоновым, были выпущены в 2005 году на DVD «Отделением ВЫХОД».
«Жизнь на Марсе» шла на сцене театра имени Станиславского четыре года – с 1997-го по 2001-й, когда уступила место следующему моноспектаклю Мамонова «Шоколадный Пушкин». 1 февраля 2001 года она была показана в тель-авивском пригороде Бат-Ям и вызвала крайне любопытный, хотя и несколько вычурный отклик у местных публицистов Дениса Иоффе и Михаила Клебанова.
«В костюме холщовой недотыкомки и геральдической щетине, Мамонов с первой же минуты покорил святою серьезностью игры публику и заставил ее повиноваться – по меньшей мере, собственным (ее, публики) домыслам. Прыгая по сцене изломанным журавлем, словно пытаясь приумножить число обитающих на ней за счет частей самого себя, то шипя, то вопя на них, кидая злобные взгляды в зал в поисках недостающих партнеров, разбрасывая вокруг нити жемчужной в свете прожекторов слюны, подобной невиданному спецэффекту… <…>
В интермедиях, заботливо введенных в канву спектакля, дабы не докучать зрителям излишне плавным развертываньем сюжета – был виновник торжества хорош не менее. Брал ли он в руки электрогитару – чтоб не забывали, к кому пришли – делая вид, что пляшет на шатких мостиках холода – в то время, как оные на деле распирали его изнутри кусочками льда, заставляя изгибаться по прихоти своих колких изломов; становился ли по стойке смирно, пространно цитируя растворенного в густом супе перформанса Пригова (видимо, имеется в виду Рубинштейн. – Примеч. автора). Последнее обстоятельство, очевидно, ускользнуло от ряда присутствующих, реагировавших по-детски восторженно – подобно тому, как некогда интеллектуальный авангард советских панков приветствовал смурные монологи Даниила Ивановича Хармса в исполнении Летова Jr, из скромности не поминавшего автора.
Поскольку главное действо возвращалось на круги своя, постепенно возникали на сцене его реальные герои – тряпичные, продолжительность участия коих в спектакле могла показаться незначительной знакомому с ним заочно, однако это с лихвой окупалось поведением их пастыря, не скрывавшего восторг по поводу обретения долгожданных партнеров, способных разделить депрессивные тяготы Одного Актера. С неподдельной нежностью обнимая своих питомцев за узкие плечи, встревоженно вглядывался он в глаза зрителей, тщась прочесть в них приговор заблудшим синтетическим душам – и опять же не обманулся: приговор, судя по уровню эмоций, был близок к высшей мере.
Кульминация представления, закономерно наступающая в последнем эпизоде, когда главный, и все же единственный, Герой появляется-таки в своем подлинном обличье, то есть – в черном балахоне до пят с нарисованным на спине огромным вопросительным знаком, напоминая сбежавшего с костра еретика, повергла, наконец, публику в некое подобие шока, или – чем черт не шутит – задумчивости?Так или иначе, осиянный красным светом финальный уход действующего лица за кулисы семенящей походкой лоботомированного Джека Николсона сопровождался более или менее напряженным молчанием, безропотно тонувшим в грохоте динамиков.
Явно не желая оставлять благодарных зрителей в подавленном состоянии, Петр Николаевич не замедлил порадовать их повторным появлением<…> с многообещающей гитарой на плече. Перебирая лирически струны, П. Н. завел с залом беседу, которую поначалу можно было счесть импровизацией; однако подчеркнутая монотонность речи и откровенно потусторонний набор слов быстро избавили зал от необходимости поддерживать разговор, сведя его к приятному и удобному для всех монологу, по окончании которого умиротворенная аудитория была уже вполне готова распрощаться с дорогим гостем.
Но нет – Гость не был готов распрощаться, не поставив приличествующую оказии точку. Едва исчезнув из поля зрения, он снова возник на фоне занавеса – пересекая сцену лихими прыжками, сопровождая их истошными воплями: „Звуки му! Звуки му!“ – и уж тогда пропал безвозвратно».
Репортаж Иоффе и Клебанова предварял их же знаменитое «тель-авивское интервью» с Мамоновым, опубликованное в литературно-философском журнале «Топос». Его можно считать по-своему бесценным историческим документом: здесь едва ли не единственный раз Мамонов «православного периода» оказался зафиксирован в продолжительном контакте с энергичными, ироничными, музыкально продвинутыми публицистами, которые не пассивно внимали пространным поучениям мэтра, а дерзко пытались его «раскрутить на конкретику». Из-за гигантского размера интервью привести его здесь нереально – отметим лишь отдельные пункты. Например, припертый к стене Петр Николаевич тогда признался в любви к творчеству минималиста Харольда Бадда, а также джазменов Ли Моргана и Арта Блейки. Кроме того, он по ходу сформулировал свое отношение к такой рок-иконе, как Хендрикс: «Джими Хендрикс говорил – я кажусь свободным потому, что все время бегу. Он не добежал – это слабость духа, организма. То, что он сделал <в творчестве> – это от Бога. А всё остальное – довесок – тело – это и есть Джими Хендрикс сам лично. Но в нем звучал Бог. Вот здесь мы и приходим к самому главному. Что нам надо – тем, через которых „идет“ – чистить себя как можно чаще».
