Максим Дубаев - Рерих
«О нем, как о художнике, — писал в своих воспоминаниях о князе Щербатове А. Бенуа, — мы и вовсе не могли иметь суждение, так как ни одной черточки его рисунка, ни одного мазка его кисти мы не видали; приходилось на слово верить Грабарю, который одобрительно отзывался о даровании своего ученика. В нашей компании, в которой почти все отличались бойкостью языка и ядовитостью, Сергей Александрович, видимо, чувствовал себя не совсем по себе, он робел, он краснел и предпочитал молчать».
Второй финансист этого предприятия — В. В. фон Мекк также не был отдан И. Э. Грабарем на растерзание мирискусникам, они могли только тратить его деньги, но хотелось большего, поэтому Бенуа с сарказмом писал:
«Рядом с колоссом Щербатовым, маленький, щупленький, непрерывно густо краснеющий и даже немного от конфуза заикающийся фон Мекк в своем студенческом сюртуке производил впечатление какого-то состоящего при богатыре совершенно юного оруженосца. Его, к тому же, мы отдельно от Щербатова никогда не встречали, и он ни у кого из нас на дому не бывал. В обществе он представлялся очень милым малым и необычайно благожелательным. И ему особенно мешала его природная чрезмерная застенчивость; уже из-за нее он предпочитал оставаться в тени (в густой тени), бросаемой монументальной фигурой его приятеля».
Специально для проведения организационных собраний князь Щербатов купил в Петербурге квартиру, куда и пригласил художников на завтрак. «Стол был убран белыми цветами и среди них, в японских клеточках, весело прыгали белые, как снег, рисовки (японские птички, с нежно-розовым клювом), имевшие шумный успех, — вспоминал впоследствии князь Щербатов. — Завтракали Врубель, Серов, Коровин, Головин, Бенуа, Сомов, Бакст, Лансере, Рерих, Грабарь, Дягилев, Рушиц (пейзажист), Яремич. Врубель, помнится, не будучи в то время в состоянии работать для выставки, о чем очень жалел, уступил предназначавшуюся для него комнату Коровину, неожиданно для меня, что, признаюсь, меня несколько озадачило. В культурный вкус Врубеля Мекк и я верили, творчество Коровина, притом весьма самолюбивого, для данной цели мне показалось сопряженным с неким риском. Но именно случай с ним воочию доказал, насколько я не ошибся, делая ставку на радостные сюрпризы со стороны живописцев — театральных декораторов. Комната его была очаровательна».
Во время этой встречи Игорь Грабарь был на коне. Он убеждал друзей принять его план создания в Петербурге художественного центра, в котором «Ренессанс» художников «Мира искусства» наглядно бы показал, что творчество, если оно является прародителем нового стиля в искусстве, может быть самоокупаемым и даже прибыльным. Речь Грабаря, произнесенная на этом завтраке, запомнилась многим. Александр Бенуа достаточно точно в своих воспоминаниях передает ее настроение:
«На завтраке было произнесено несколько речей, из которых особое впечатление произвела как раз та, что произнес сам Грабарь. В ней он как бы раскрыл свою „программу“ и набросал очень радужные перспективы. Было произнесено и самое слово „Ренессанс“, причем определенно заявлялось, что подготовительный период, соответствовавший тому, что происходило в Риме в дни папы Юлия II, уже прошел, а что теперь мы дошли до первых светлых дней настоящего золотого века, причем роль Льва X Грабарь, видимо, и сулил своему патрону — Щербатову. Мало ли какие глупости, облеченные в торжественный юбилейный наряд, изрекаются в теплой компании, еще согретой яствами и потоками шампанского, однако такие бредни показались на сей раз уж слишком перехватившими через край, а Дягилева они прямо и взбесили, так как если и лестным могло показаться самое это сравнение его с великим папой Юлием, то все же уж очень откровенно Грабарь как бы давал ему отставку, предоставляя отныне первую роль Щербатову. Дягилев даже не скрыл своей обиды, а сказал несколько остроумных, но и не лишенных едкости слов — вроде тех, которые ему (вообще ненавидевшему словесные выступления) удавалось произносить, когда его что-либо особенно задевало. Грабарь почувствовал, что он сделал оплошность, une gaffe[87], попытался было оправдаться, но сконфуженно замолк. Завтрак, во всяком случае, не привел ни к какому сближению и даже напротив, усугубил чувство недружелюбия, которое уже намечалось между ним и Дягилевым»[88].
Помещение для организации постоянной экспозиции было довольно быстро найдено благодаря Николаю Рериху и Александру Бенуа. На Большой Морской улице, прямо напротив Императорского Общества поощрения художеств, где они оба работали, освобождался второй этаж двухэтажного особняка, из которого выезжало известное музыкальное издательство Юргенсона. Несмотря на то что потолки на втором этаже были низкими и не все комнаты достаточно светлыми, часть их выходила на обыденный петербургский двор, а квартира со множеством комнат сама по себе имела довольно простоватый вид и не отличалась каким-либо «благородством» — все недостатки компенсировались местоположением особняка, который стоял напротив привычного для публики выставочного зала Общества поощрения художеств.
Это предприятие было действительно очень дорогим, даже главный меценат князь Щербатов с некоторым сожалением позже вспоминал то количество денег, которое было просто выброшено на порой совершенно неприспособленные для повседневности вещи и интерьеры:
«Конечно, Воля Мекк постарался блеснуть своими дамскими туалетами, для которых ему была отведена особая комната, и, действительно, платья он выставил чудесные и необычайно изысканные. Особенно запомнился вечерний туалет из черного и дымчатого шелкового муслина; красиво перемешанные материи были усыпаны местами, как снежинками, мелкими бриллиантами, у корсажа — большая бриллиантовая роза… Обойти известного декоратора Бакста было невозможно, но мы боялись попасть с ним в авантюру, и были правы. „С нашим Левушкой мы наплачемся“»[89].
Действительно, комната Бакста обошлась устроителям очень дорого. Бакст из квадратной комнаты непременно хотел сделать круглую, а это очень увеличивало расходы. «Не надо забывать, что мы тогда твердо верили, — писал Сергей Щербатов, — что наша выставка представляет собой некое постоянное учреждение, рассчитанное на годы, потому красивая обработка стен, среди которых могли чередоваться разные экспонаты, не так нас пугала. Бакстовская ротонда тяжело легла на бюджет, но вся комната была так очаровательно задумана, что пришлось уступить его капризу, а потерять его было обидно… Тон стен слоновой кости красиво вязался с тоном светлого клена мебели, с обивкой малинового цвета. Черные и серебряные прошивки утонченным орнаментом оживляли фон бархата. На полу белое сукно с орнаментом. Ножки шифоньерки, диванчиков, столиков и кресел были настолько тонки, что мастерство Свирского обеспечило прочность этой нежной, женственной мебели, от которой, по словам Бакста, должен был исходить „аромат духов и пудры“»[90].
С этой комнатой был связан один эпизод, о котором потом со смехом говорил весь Петербург и из-за которого иные великосветские дамы перестали посещать выставку: «Вел. кн. Мария Павловна (старшая), супруга вел. кн. Владимира Александровича, довольно полная, уселась в бакстовское кресло, а когда поднялась, унесла его на себе, настолько оно было легкое и узкое. Бакст побежал „снимать“ с нее кресло. Веселая и забавная, великая княгиня страшно рассмеялась, но все же укоризненно погрозила бывшему у нее в большом фаворе Баксту пальцем:
— Извольте cher maitre[91] написать при входе в ваш adorable boudoir[92]:
Садиться запрещено таким, как я — только для сильфид. К ним, как видите, не принадлежу»[93].
Открытие выставки началось со скандала, в который впоследствии был втянут и Н. К. Рерих. Чтобы разобраться в случившемся, вернемся немного назад, в 1900 год, когда Александра Бенуа пригласили в Императорское Общество поощрения художеств на пост редактора нового журнала. Дело в том, что Николай Петрович Собко, долгое время работавший главным редактором журнала Общества «Искусство и художественная промышленность», решил уйти в отставку. Причем Н. П. Собко, занимавший в организации сразу две должности: секретаря, или, иначе говоря, управляющего делами, и главного редактора журнала, сумел забрать журнал с собой, заявив, что если политика его журнала не нравится, то он за свой счет будет его издавать самолично. Таким образом, в Обществе поощрения художеств освободилось сразу две вакансии — главного редактора и секретаря. При этом члены Общества после такого чрезвычайного происшествия, как потеря своего журнала, очень настороженно отнеслись к подбору кандидатов на эти посты. Николай Рерих стал секретарем Общества, а Александр Бенуа — главным редактором нового журнала «Художественные сокровища России», название и концепцию которого он предложил сам. Конечно, здесь не обошлось и без протекции, так как в правление входили: старший брат Александра — Альбер, отец мирискусника К. Сомова Андрей Иванович Сомов, хранитель Эрмитажа и М. П. Боткин, теперь почему-то благоволивший к А. Бенуа и выступавший категорически против Н. Рериха. Его кандидатуру поддерживал и Иван Петрович Балашов, вице-председатель Общества. Кроме того, еще раньше созданный Александром Бенуа журнал «Мир искусства» несомненно прибавлял авторитет еще молодому художнику. И если Н. К. Рерих уже работал в Обществе помощником редактора журнала «Искусство и художественная промышленность», то приглашение А. Бенуа на должность главного редактора в Общество было неожиданностью. Так или иначе, Бенуа стал главным редактором, а Рерих — секретарем Императорского Общества поощрения художеств.
