Владимир Порудоминский - Ярошенко
— Вот вы, Николай Константинович, возлагали на меня большие надежды, — повернулся он к Михайловскому. — Я их не оправдал. И все же могу умереть спокойно. Теперь все надежды наши оправдает Антон Чехов…
Нестеров вспоминает среди гостей Ярошенко опять-таки Менделеева и Михайловского, Короленко, Павлова Ивана Петровича, физиолога, и Павлова Евгения Васильевича, хирурга (запечатленного Репиным во время операции), актрису Стрепетову, химика Петрушевского. Возможно, Нестеров именует «химиком» физика Петрушевского, Федора Фомича, друга передвижников, автора книг «Свет и цвета», «Краски и живопись», но был также Петрушевский-химик, Василий Фомич, брат Федора Фомича, — учитель Ярошенко по Михайловской академии и директор Патронного завода, где служил художник-офицер.
Анна Ивановна Менделеева называет в числе посетителей «суббот» Владимира Васильевича Стасова и его сестру Надежду Васильевну, философа и поэта Владимира Сергеевича Соловьева и его сестру, поэтессу Поликсену Сергеевну…
Можно продолжить список, можно по косвенным данным «вычислить» новые имена, но ярошенковские «субботы» сильны и привлекательны не количеством гостей, не звонкостью имен, а настроем, направлением, укоренившимся благодаря духовной общности хозяев и основного «ядра» участников: важнее не перечислять их, а «суммировать» — настрой, направление станут явственнее.
Так, Михайловский, Глеб Успенский, Гаршин, Плещеев, Эртель (тоже обычный посетитель «суббот») — не просто сами по себе писатели: все они — «Отечественные записки», деятели журнала, который, по словам одного из участников революционного движения, «целое поколение, энергичное и боевое», считало «почти что своим органом».
Упомянув имена Менделеева, Петрушевского, И. П. и Е. В. Павловых, Нестеров «суммирует» — «и ряд профессоров Военно-медицинской академии и других высших учебных заведений прогрессивного лагеря».
«Суммирует» и Анна Ивановна Менделеева, не надеясь и не стараясь назвать всех поименно: «художники, студенты, курсистки, доктора, общественные деятели, профессора, но все одного круга интеллигентных людей с либеральным образом мыслей».
Наконец, писательница Стефания Караскевич (Ющенко), попавшая в квартиру на Сергиевскую курсисткой и многие годы проведшая в доме Ярошенко, рассказывая о «субботах», опять-таки обобщает: «Слова нет, среди этих людей бывали те, кого прельщала мода — тщеславная возможность погреться в лучах знаменитости. Но они были только случайными, мимолетными посетителями кружка Ярошенко. Я сознательно пишу слово „кружок“… Была одна черта, характерная именно для „кружка“. И сам Николай Александрович и люди, сгруппировавшиеся вокруг его мастерской, были очень нетерпимы по отношению к инакомыслящим… Были книги, и талантливо написанные книги, которых здесь не читали. Были писатели, и не бесталанные, имена которых не упоминались. Были поступки, за которые люди удалялись из кружка, хотя бы они до того считались друзьями». Но были люди, добавляет Стефания Караскевич, которых в кружке считали друзьями еще до знакомства с ними. Так, задолго до его появления на Сергиевской здесь был признан своим Короленко.
Воспоминания Караскевич написаны в 1915 году (отклик на кончину Марии Павловны); три десятилетия прошло с тех пор, как она, обласканная Марией Павловной курсистка, оказалась постоянной гостьей знаменитых «суббот». «Теперь, когда я смотрю в то далекое прошлое, — пишет Караскевич, — мне сдается, что строгое мерило, прилагавшееся ими к людям и делам, было несколько узко», но (объясняет она) время было темное, годы сплошных сумерек, обыватель привык до ужаса ко всякому насилию и беззаконию — в такое время-безвременье строго соблюдать границы должного было великим и трудным делом, а именно границы должного в жизни и творчестве строго блюлись всеми, кто был близок к кружку Ярошенко.
Наивно и неверно привносить в понятие «кружок Ярошенко» какой-либо оттенок «конспиративности»; даже простой перечень имен не дает для того никаких оснований. «Кружок Ярошенко» — это «одного круга интеллигентные люди с либеральным образом мыслей», объединенные к тому же общностью нравственных представлений («границы должного»). Но разве это мало в обществе разобщенном и скованном?..
Салтыков-Щедрин строго и ревниво оберегал в ту пору кружок сотрудников «Отечественных записок»: свои (по образу мыслей и принципам) не должны «смешиваться с кем попало». Прежде, в шестидесятые и семидесятые годы, Салтыков-Щедрин был постоянным посетителем «пятниц» своего друга, известного либерального деятеля Алексея Михайловича Унковского (в восьмидесятые годы написанного Ярошенко). Участники «пятниц», и Салтыков-Щедрин в первую очередь, противопоставляли собрания своего кружка — клубам: «…они были людьми известного направления, с определенными взглядами, тогда как клубы в то время были полны людьми сборными», — вспоминал сын Унковского.
Анна Ивановна Менделеева — без всякого умысла — сопоставляет ярошенковские «субботы» с еженедельными вечерами у других художников. «Здесь преобладал элемент семейный», — рассказывает она о «вторниках» Лемоха, явно противополагая их только что описанным собраниям у Ярошенко: «Вторники походили на все петроградские журфиксы». «У Лемоха отдыхали от работ, забот и всяких сложностей жизни», — пишет Менделеева. Про собрания у Ярошенко такое невозможно сказать. Описание «вторников» Лемоха сменяет несколько страниц, посвященных Репину: «У Ильи Ефимовича Репина дни менялись и гости были не постоянные. Очень часто встречали кого-нибудь в первый и последний раз». Следует подробное описание «живой картины», поставленной однажды у Репина, и устроенного им веселого костюмированного вечера (без маскарадных костюмов, в обычном платье, были только двое — Ярошенко и Куинджи).
Конечно, и ярошенковские «субботы» — не ученые заседания. Серьезные разговоры, споры соседствовали с дружескими препирательствами, шутками, розыгрышами, музыкой, пением. Собирались прекрасные собеседники, рассказчики — каждый в своем роде, иные даже и ораторы, едва не все — признанные острословы (хозяин — один из первых), собирались музыканты, артисты, молодежь — студенты и курсистки. «Вечер провел у Ярошенко среди споров, шуму и пения. Очень оживленны у него вечера и симпатичный тон», — докладывал в письме к жене Поленов. И в другом письме: «Ужасно мне понравился вчерашний вечер у Ярошенко: живут бодро, весело и вместе интеллигентно».
И все же преобладал на «субботах» серьезный тон, можно сказать — серьезный фон, веселость ярошенковских «суббот» была «серьезная веселость». Конечно, пели, рассказывали, музицировали, острили, но, развлекаясь и веселясь, не «отдыхали от всяких сложностей жизни»: «работы, заботы и всякие сложности жизни» были в равной степени темой серьезных разговоров и острот.
«На этих собраниях не знали, что такое скука, винт, выпивка, — эти неизбежные спутники духовного оскудения общества, — вспоминал Нестеров. — H.A., то серьезный, то остроумный и милый хозяин, был душой субботних собраний на Сергиевской. За ужином, помню, бывали великие споры, иногда они затягивались далеко заполночь, и мы расходились обыкновенно поздно, гурьбой, довольные проведенным временем».
Упоминания о «субботах» в немногочисленных мемуарных очерках о Ярошенко, в переписке современников сохранили дорогие подробности, штрихи и черточки, за которыми видится цельная картина. Александр Иванович Эртель читает вслух не пропущенные цензурой сказки Салтыкова-Щедрина. Глеб Успенский импровизирует рассказ «с политической окраской». Исследователь труднодоступных районов Памира, инженер Д. Л. Иванов, показывает привезенные из далекого путешествия фотографические снимки. Популярный гипнотизер демонстрирует свои опыты: два студента под действием гипноза воспроизводят в лицах балладу об Иване Грозном и посланце князя Курбского, Василии Шибанове; потом все обсуждают таинственное явление. Актриса Стрепетова пересказывает содержание новой пьесы или вдруг, яростно и страстно, читает отрывки из бесконечных драматических поделок, присылаемых ей для бенефиса жаждущими славы авторами («невероятнейшая чепуха, которую она произносила с присущим ей драматическим пафосом, вызывала такой хохот, что трудно было верить, что вокруг стола сидят взрослые люди, имена которых, в большинстве, известны всей читающей России»). Остроухов пишет жене о музыке на «субботах»: во втором часу ночи его «засадили играть» сонату Бетховена, на всех произвела впечатление болезненная напряженность, с которой слушал музыку Глеб Успенский. Уцелели две касающиеся «суббот» записки Ярошенко к другу и помощнику Л. Н. Толстого, Черткову. В первой речь идет об известном враче-психиатре Фрее, лечившем, между прочими, Гаршина и Глеба Успенского: «Завтра многие интересующиеся познакомиться с мыслями и учением Фрея собираются вечером у меня; может быть, и Вы захотите принять участие. Кстати, познакомитесь с Успенским, который тоже хотел быть». Вторая записка о распространявшихся в списках запрещенных произведениях Л. Н. Толстого: «Если можно, Владимир Григорьевич, пришлите с подательницей этой записки рукопись. У меня теперь Мясоедов, и мы бы прочли сегодня. Кстати, придет Стрепетова, а она мастерица читать».
