Лев Вагнер - Айвазовский
В доме Оленина все с умилением повторяли строки Жуковского:
Рай — смиренным воздаянье,Ад — бунтующим сердцам.
Гайвазовский высоко ценил и чтил Алексея Николаевича Оленина и Василия Андреевича Жуковского. Но как же тогда Пушкин и его «Капитанская дочка»? Ведь там вовсе не призыв к смирению, а правдивое изображение бунтующих мужиков, желавших одного — воли. Разве можно за это грозить им адскими муками? И как же тогда пушкинский «Пророк»? Его Гайвазовский полюбил давно. Стихи эти пламенели таким же огнем, как «Последний день Помпеи». Брюллов после смерти Пушкина часто теперь перечитывал его произведения и особенно восхищался «Пророком».
Карл Павлович говорил Гайвазовскому и Штернбергу, что Пушкин осветил «Пророком» путь поэтам и художникам. Стоя посреди мастерской, Брюллов декламировал:
И он мне грудь рассек мечом,И сердце трепетное вынул,И угль, пылающий огнем,Во грудь отверстую во двинул.
Тут он делал маленькую паузу и плотнее запахивал пылающий алым цветом халат. И заканчивал декламацию с необыкновенной силой:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,Исполнись волею моей,И, обходя моря и земли,Глаголом жги сердца людей.
В такие вечера Гайвазовский постигал, что искусство — это не смирение, не спокойное созерцание жизни, а действие.
Теперь он часто уезжал в Кронштадт и подолгу глядел на море. Особенно любил наблюдать приближение бури, когда море было живое, сильное. Оно яростно вздымалось, словно хотело сбросить с себя тяжелые цепи. Душа юного художника сливалась с рокотом волн. В бунтующем море для Гайвазовского заключалось все: гений Пушкина, Брюллова, Глинки.
С такими думами и чувствами он приступил к картине «Берег моря ночью». В изображении ночного неба и проглянувшей сквозь облака луны пригодились уроки Воробьева. А все остальное в картине было свое. Гайвазовский повествовал зрителю о поднявшемся ветре, предвещающем близкую бурю. Волны шумели и устремлялись к берегу. Сильнее закачались корабли и лодки. Свежо и тревожно становилось вокруг. Юноша-романтик, жаждущий свободы, стоит на самом берегу, протягивая вперед руки, и приветствует бунт моря.
Гайвазовский принес картину к Брюллову. Профессор долго стоял перед ней и молчал. Потом повернулся к бывшему ученику, теперь уже мастеру, и, указывая на фигуру юноши, в раздумье произнес:
Исчез, оплаканный свободой,Оставя миру свой венец.Шуми, взволнуйся непогодой:Он был, о море, твой певец.
Брюллов понял — это первая дань Гайвазовского памяти Пушкина. Это пока не образ великого поэта. К изображению его художник еще долго не приступит. Но это неведомый юный поэт, славящий стихами надвигающийся шторм. Юноша на картине — современник Пушкина, Лермонтова, Брюллова, Глинки, Гайвазовского.
В том же году Гайвазовский написал еще несколько марин. Они изображали заходящее солнце на море, освещенные солнцем корабли, момент пожара на корабле ночью, кораблекрушения, корабли в Кронштадте. Двадцатилетний юноша еще числился учеником Академии, но его картины свидетельствовали, что он не уступает известным маринистам своего времени.
Карл Павлович Брюллов высказался за сокращение на два года срока обучения Гайвазовского в Академии и за предоставление ему возможности самостоятельно работать. В сентябре Гайвазовский получил за успехи в живописи морских видов золотую медаль первой степени. Это давало ему право отправиться за границу для усовершенствования в живописи. Но совет Академии художеств решил:
«…Принимая во внимание, что Гайвазовскому полезнее было бы прежде сего отправления года два писать с натуры морские виды в России и особенно в южной ее части, состоя под особым наблюдением Академии, положил послать его на два лета в Крым, с тем, чтобы на зиму он возвращался в Академию и давал отчет в своих летних трудах, а зимнее время проводил в занятии рисованием в натурном классе…»
Настал 1838 год.
Гайвазовский в календаре давно отметил день своего отъезда. Начались сборы в дорогу. С особой любовью он выбирал подарки матери, отцу, старшему брату, друзьям детства. Петербург стал уже невмоготу, и сердце рвется домой, к близким, к родному Черному морю.
Наконец в академической канцелярии ему выдают билет. Сердце юноши учащенно бьется от этих сухих, казенных строк. Они ведь открывают ему ворота в Тавриду.
Гайвазовский держит в руках глянцевую бумагу и в который раз перечитывает:
«Предъявитель сего, императорской Академии художеств академист 1-й степени Иван Гайвазовский, с высочайшего его императорского величества соизволения, отправляется в Крым для писания видов с натуры сроком от нижеписанного числа на один год, т. е. по 1-е марта 1839-го года, с тем, чтобы написанные им там картины, по возвращении его, Гайвазовского, были представлены на высочайшее государя императора воззрение; во уверение чего и для свободного его г. Гайвазовского проезда в Крым и обратно, а равно для беспрепятственного занятия его писанием видов в пути и на всем Крымском полуострове, где пожелает и для оказания ему в случае нужных содействий и пособий от местных начальств дан ему, г. Гайвазовскому, сей билет из императорской Академии художеств с приложением меньшей ее печати.
Императорской Академии художеств президент, Государственного совета член, действительный тайный советник и разных орденов кавалер
А. Оленин»
Уложив вещи, Гайвазовский отправился с прощальными визитами к Томилову, Оленину, Воробьеву, Зауервейду. Самый последний визит был к Брюллову. Там он застал Глинку. А когда молодой художник, сердечно напутствуемый Брюлловым, собирался было уже уходить, Глинка задержал его и сел к роялю. Михаил Иванович начал играть с таинственным выражением на лице. Уже первые аккорды заставили Гайвазовского встрепенуться: он узнал восточные танцы и напевы, которые исполнял на скрипке и пел для Глинки у Кукольников год назад. Глинка кончил играть и, повернувшись к Гайвазовскому, сказал:
— Давно я задумал сказочную оперу «Руслан и Людмила». Ваши татарские напевы как нельзя больше пригодились мне.
Брюллов был взволнован не менее Гайвазовского. Он встал с дивана и начал возбужденно ходить по мастерской. Остановившись перед юношей, Карл Павлович торжественно произнес:
— Что скажут потомки о живописце Гайвазовском, еще неведомо, но ваше имя не исчезнет хотя бы потому, что вы подарили творцу «Руслана» несколько блистательных напевов.
Друзья, с которыми Гайвазовский почти пять лет провел в Академии, устроили ему шумные проводы. Всю ночь в небольшой комнате произносили веселые тосты, пели, клялись друг другу в вечной дружбе. А на рассвете, когда все разошлись, Гайвазовский вышел проститься с Петербургом. Он спустился к Неве и долго сидел неподвижно. Перед ним проносились события последних лет. И стало чуть грустно расставаться с прекрасным городом, с полюбившимися, милыми сердцу людьми. Юноша разыскал прорубь и опустил монетку в холодную невскую воду. Он расставался с Петербургом, городом Пушкина, Глинки, Брюллова…
Часть вторая
Возвращение в Тавриду
Феодосия встретила Ивана Гайвазовского ослепительным солнечным светом. Он уже отвык от такого сияния. Все вокруг было и знакомо и как бы ново в родном городке: густая синь неба, тихие, мечтательные улочки и переулки. И вдруг вся эта тишина исчезала, как бы проваливалась. Так случалось каждый раз, когда из лабиринта узких улиц он выходил к морю.
Волны с разгона налетали на берег, точно шумно приветствуя еще одну новую весну в своей неисчислимо долгой жизни. Родное Черное море наполняло сердце торжествующей радостью.
Радость начиналась с самого утра, когда юноша просыпался в той же комнате, где спал еще малышом. Стояла тишина. До него еле доходил шепот матери и отца из соседней комнаты. На комоде снова стояли голубая ваза и часы с мелодичным звоном. Отец недавно случайно обнаружил эти вещи у грека-перекупщика и выкупил их. Выкупил на деньги, которые сын прислал из Петербурга.
Через неделю в Феодосию приехал Казначеев. Александр Иванович недавно вышел в отставку. Он долго оглядывал юношу, вертел его во все стороны, открыто восхищался и сразу же велел показать картины и рисунки. После осмотра картин Казначеев объявил Константину Гайвазовскому, что забирает его сына с собой на южный берег.
И вот Гайвазовский в Ялте — глухом, маленьком городке, где все дома легко пересчитать, а жителей до трехсот человек. Городок обласкан полуденным солнцем. Природа здесь особенно щедро расточала свои краски. Утренние зори одевали небо, море и горы в пурпур и янтарь, а перед закатом розовые вершины гор окутывал золотистый легкий туман, ниже туман был сиренево-серебристым. Еще немного — и ночь набрасывала свой темный покров на все это великолепие. Краски быстро тускнели и переходили в темно-синий сумрак, а на небе загорались яркие южные звезды.
