Сергей Львов - Питер Брейгель Старший
В центре этого действа мы не сразу находим падающую навзничь фигуру Симона-волхва.
Вспомним еще раз толпу вокруг балагана, где Уленшпигель предсказывает судьбу: его окружают купцы, кораблевладельцы, солдаты, молодые повесы, красотки — все жаждут за недорогую цену заглянуть в свое будущее.
Шарлатаны, громко, в рифму выкликавшие названия своих снадобий, лекари, готовые излечить все болезни чудодейственными каплями, отварами и мазями, операторы, сулившие страждущим операцию извлечения камней безумия из головы, — все они не прошли мимо зоркого внимания Брейгеля. Именно такую операцию, ее простодушных жертв, наглых обманщиков-лекарей и благоговейно взирающих на происходящее зевак он изобразил на рисунке, ставшем известной гравюрой.
Он изобразил и многие другие жанровые сцены из жизни тогдашнего города, очень часто в смелом, карикатурном преувеличении, но всегда точно и верно.
Увы, он видел не только шутов и шутих, не только торжественные представления, не только простодушных зевак и хохочущих зрителей, горланящих шарлатанов, восхваляющих свой товар или свое искусство.
Костры и виселицы впервые ранили его взгляд в детстве. Он увидел их и здесь. В пору ранней юности Брейгеля расправы над еретиками, обставленные со зловещей торжественностью, были сравнительно редки. Каждое запоминалось особенно и отдельно. Но как раз к концу ученичества Брейгеля Карл V снова повелел особенно строго исполнять указы против еретиков. Пытки, костры, казни стали постоянным зрелищем. Доносы и доносчики — постоянной темой тревожных разговоров. «И куда ни приходил бедный Уленшпигель, везде, исполненный ужаса, он видел только головы, торчащие на шестах, он видел, как девушек бросали в мешках в реку, голых мужчин, распятых на колесе, избивали железными палками, женщин бросали в ямы, засыпали их землей, и палачи плясали сверху, растаптывая им груди». Шарль де Костер ничего не выдумал в этом леденящем душу описании. Оно целиком восходит к хроникам времен Брейгеля. Об этом писали и люди, которых ужасали эти злодейства, и те, которые считали, что с еретиками поступают по заслугам.
Эти строки Шарля де Костера подсказаны событиями, современником и очевидцем которых был Питер Брейгель. Все мучительства, изображенные художником, не плод мрачного воображения и не фантазия мизантропа. Это — действительные наблюдения, это — не желающий уходить из памяти жизненный опыт.
За годы учения у Питера Кука — а их было, может быть, более десяти и во всяком случае не менее шести — Питер Брейгель освоился со всем, что было прекрасного и красочного в жизни Антверпена. Родным стал для него городской пейзаж и дали, видные с городских башен, привычна Шельда с толпящимися кораблями, знакомыми стали цвета городских крыш, пятна пестрых нарядов. Но и все, что было грозного и страшного в жизни города: жестокие законы против нищих и бродяг, калеки с обрубками рук и ног, уроды и слепые, вызывавшие не сочувствие, а грубую насмешку толпы, зловещий язык королевских эдиктов — все это было окружением, которое питало его наблюдательность, давало темы, определяло отношение к миру.
Учитель его, Питер Кук, видевший и изобразивший окружающее только преувеличенно прекрасным, из всех человеческих костюмов замечавший только парадные одеяния, из всех поз — только горделивые, вряд ли понимал, что происходит в уме его ученика, бесконечно трудолюбивого, не очень разговорчивого, постоянно размышляющего над чем-то своим.
Странное дело!
Питер Брейгель не пропускал ничего, что видел на площадях и улицах города — характерная физиономия, резкое неловкое движение, наряды и лохмотья, улыбки и гримасы — он замечал и запоминал все. Но когда он возвращался с улицы в мастерскую, оказывалось, что наблюдения эти здесь ни к чему, они не имеют никакого отношения к его работе. В мастерской нужно рисовать по образцам, привезенным из Италии или сделанным учителем, нужно по его указаниям и по строгим правилам писать куски в парадных картинах, подчиняя свой глаз и руку глазу и руке учителя.
Впечатлениям, вынесенным из родной деревни, наблюдениям, собранным в Антверпене, решительно не было места в этом искусстве. В душе ученика невольно возникает вопрос: если приемы композиции, если подход к цвету и перспективе, которым учит мастер, пригодны для его парадных картин, можно ли ими передать то, что неотступно стоит у тебя перед глазами, живет в твоей памяти? В пору долгого ученичества Питер Брейгель не мог не ощутить этого вынужденного противоречия: учился он одному, а влекло его другое.
Как и все антверпенцы, Брейгель за эти годы стал свидетелем многих важных событий, вошедших в историю Нидерландов, описанных в хрониках, в отчетах дипломатов, в письмах путешественников.
В 1549 году, когда Брейгелю было около двадцати пяти лет, Антверпен был удостоен высоким визитом. Его посетил наследный принц Филипп II, сын императора Карла V. По желанию отца он знакомился со своими будущими владениями. В сопровождении огромной свиты посетил он Фландрию, Брабант, Голландию, Геннегау и Зеландию. Каждая провинция, каждый город готовился к его приезду долго и со смешанными чувствами, с надеждами, не подкрепленными никакими добрыми сведениями о будущем правителе, и опасениями, которые, разумеется, никто не высказывал вслух.
Не зная, чем их поразит Филипп, антверпенцы решили поразить его пышностью и великолепием приема. Предстоящий визит, несомненно, обсуждался в доме и в мастерской Питера Кука. Да и могло ли быть иначе? В качестве придворного живописца Карла V он получил от города почетное поручение — спроектировать, построить и украсить одну из триумфальных арок в честь высокого гостя. Арки должны были представлять аллегории Мира, Довольствия, Плодородия, Мудрости, Изобилия, для чего в памяти Питера Кука было немало готовых образцов. Кроме того, он внимательно изучал выпущенную несколько десятилетий назад гравюру «Въезд в Антверпен», изображавшую сооружения, воздвигнутые по случаю приезда Карла V. Нужно было не отстать от предшественников и укрепиться в славе не только живописца, но архитектора и декоратора. В мастерской кипела работа.
Слухи о характере и взглядах наследника, о его фанатизме, сумрачной жестокости, высокомерном презрении ко всему неиспанскому, доходившие до Нидерландов, не только не вызывали к нему симпатий, но заставляли ждать его приезда, а главное, его будущего восшествия на престол с большой опаской. Питер Кук был далек от таких мыслей, он торжествовал, что получил важный заказ, что он не только по званию, но и по сути придворный художник.
Наконец Филипп прибыл в Антверпен. Здесь, как и всюду на своем пути, он вынуждал себя делать все возможное, чтобы расположить к себе нидерландцев. В каждой провинции, в каждом городе он торжественно присягал, что будет соблюдать привилегии и льготы здешнего дворянства, общин и подданных, уважать обычаи и предания, привычки и нравы. Нелегко давалась ему такая клятва! Летописец рассказывает, что, когда Филипп присягал в Брюсселе, его рука так сжалась от судороги, что он поспешил снять ее со священной книги.
Прошло не много лет, и Нидерланды с ужасом узнали цену этим клятвам, но в сентябрьские дни первого путешествия Филиппа они старались верить ему, старались не замечать насильственной вымученности, с которой произносятся обещания, и ледяного безразличия, с которым Филипп выслушивает ответные речи своих будущих подданных. Обидно было, что Филипп словно бы не видит и, во всяком случае, никак не ценит ни сил, ни средств, затраченных на торжественный прием.
В Антверпене процессия встречающих растянулась на несколько миль. Впереди шли герольды, за ними — самые знатные люди города. Их облекали одежды из тяжелого красного бархата, сшитые нарочно для этого случая. Именитых граждан сопровождали слуги, новые ливреи которых тоже стоили немалых денег. Сверкали металлической отделкой сбруи коней. На них гарцевал многотысячный эскорт городской милиции. Простым горожанам, высыпавшим на улицы города и тоже разодетым во все самое лучшее, не было числа. Музыка гремела не умолкая. Из окон свешивались ковры. На домах трепетали флаги. На площади выкатывали бочки с вином и выносили угощение. Триумфальная арка, сооруженная Питером Куком, была лишь одной из двадцати восьми, выстроенных на улицах города, и мастер не без ревнивой тревоги сравнивал свое создание с остальными двадцатью семью. Друзья и домочадцы горячо говорили ему, что его арка не только не уступает другим, но даже превосходит их, ибо мастер применил такие секреты перспективной иллюзии, что арка кажется издали и глубже и протяженнее своих истинных размеров.
Разумеется, в этот день, который придворные летописцы с придыханием назовут великим и историческим, а придворные версификаторы прославят в латинских и испанских стихах, Питер Брейгель не оставался дома. Пышная яркость нарядов, особенно заметная в свете сентябрьского солнца, узоры ковров, свисающих с балконов, штандарты и знамена, развевающиеся на ветру, пухлые облака дыма от орудийного салюта, серебряные вспышки подъятых к небу труб, но главное — торжественная, иногда чуть глуповатая напряженность празднично разодетых горожан, высокомерные физиономии испанской свиты Филиппа; художнику было на что поглядеть в этот день, было что запомнить, над чем поразмыслить.
