Казимир Малевич - Том 5. Произведения разных лет
Цветописная плоскость так же сложна, как и композиция нескольких, а следовательно, одна плоскость цвета уже есть творческ<ая> форм<а>. Запросы миллионной толпы — что означают эти формы или что хотел этим сказать художник<?> Не знаю, <как> ответил бы Бог, создатель мира, что он хотел сказать, когда создавал человека или лошадь. Хотя <это> так просто — каждая форма творческая есть знак свободный.
Мне скажут, что лошадь создана для того, чтобы возить, но это применил ее человек к своему комфорту как низшее от себя творение.
Так же <хотят использовать и> цветописные творческие знаки — жизнь должна применить их к своей цели, и <только> тогда <люди будут считать, что> получат ответ точный.
Раньше живопись на этот вопрос могла ответить точно, будучи литературной, симфонической, реальной, натуральной; <вместе с тем> написанная груша не требовала ответа, но <ведь> с этой точки также <должна быть> понятна и всякая цветописная плоскость как плоскость. Но груша, написанная синей краской, уже требовала ответа, почему синяя.
Эти вопросы, почему и что, идут не только от толпы мещан, но даже от тех интеллигентов, которые так или иначе заняты вопросами Искусства. Доказывать <истины нового искусства они требуют> обязательно. Моисей доказывал <истину> своими простыми законами, Христос доказывал правоту своего учения, <но их истины> так и остались недоказанными, ибо их и до сих пор не понимают.
На читанной мною лекции 25 февраля30 требовали доказательств, <хотя> для этого, как мне казалось, было собрано достаточно материала, фактов. Но, несмотря на демонстрацию рисунков, указывающих на> развитие цел<и искусства> <от> Кубизма, футуризма до Супрематизма, т. е. до появления двухмерного начала цветописной плоскости, меня спросили, что <же это все> означает
Невольно вспомина<ю> Крученого, его сатиру «Чорт и речетворцы»31, где Толстой доказывал свое учение, а слушатели, выслушав, почесав затылки, сказали «а все-таки на чаек бы с вашей милости». Так и здесь <мною> было указано что цель Кубизма и футуризма в своей сути имела цель достигнуть разрушение вещи, чтобы освободить художника, приготовить художника к восприятию нового закона чистой живописи беспредметного творчества. Мною было указано что <развитие живописи шло> от постепенного сдвига реального академического скелета с<о> своей основы до смешения всех кривых, прямых контуров в картине в новый порядок кубистических диссонансов живописных и объем<ных> разностей, <что оно шло> до момента, когда исчезла вещь и <была> установлена новая форма плоскости, <форма> уже чисто цветовая, <то есть была> [уже] установлена цель того, из<-за> чего про<изо>шла революция Кубизма и футуризма в Искусстве, <однако> с меня все-таки спросили, «на чаек бы с вашей милости».
Приветствие супрематистам. Цепь*
Вот уже многие годы сложились в десятки, а мы, как и прежде, остались верны своему духу.
Неустанно движемся, сгорая в новых и новых добытых материалах — или как печи переплавляем новые заключения и формуем выводы.
Я восторгаюсь нашей встрече на страницах дома лаборатории Супремуса.
Мы не раз встречались на общей дороге станков. Там, где были наши встречи, горели костры, вздымая пламя горы.
Бубновый Валет, Ослиный Хвост, Мишень, Союз Молодежи, Трамвай В, 0.-10, Магазин.
Вот места костров сгоревших, уже прошедших наших дней.
Устояли под напором зловонных волн глубокого моря невежд обрушившейся на нас критики авторитетов.
Наши головы украшены погромными статьями. Заржавленные гвозди старого слова вбивают в наше выпуклое глыбами черчения сознание.
Но в разрыхленные поля впустую их удары стука.
Через бурю, треск, лом, блеск, удары поступей огромного шага бега, разлома и сдвига.
Через вихрь мысли молниеносных мгновений, через путаницу перекрестков улиц, неба и земли, пробег моторов, колес — Кубизм и футуризм пришел к победе над устоями Старого Разума, опиравшегося на мышцах мяса, восстановил новый пейзаж железо-бетонных переплетов мышц, бензино-электрический пейзаж.
Открыт новый мир пейзажа мгновений скорости.
Но мы не пошли через рассеки железных улиц, иллюстрируя хаос мгновений сплетением железных мышц пейзажей бега.
Нам нужна была революция — восстание против цепи вещей и повисшего на нас старого Разума веков культуры.
Нужно было освободить наше сознание от понятия о вещи как о целом, нам нужно было очистить каналы мозга от покрывше<го> его лаком изящного искусства.
Не нужна Динамика несущегося железа, машин; нам не нужен пейзаж переплетов трепета сдвига жизни мест.
Преобразовавшись в быстрине смен бегущих колец горизонта, мы выпрыгнули за пределы нуля повторений, стали непосредственно лицом к лицу цвета.
Цвет, и только он единый, касается нашего творческого центра.
Он вращает его, и центробежная сила творит новые планы цветовых масс, голых беспредметных вершин соединения граней.
Через долгий путь внедряясь в центр вещи все глубже и глубже, продырявив — распылили ее.
Повторения распал<и>сь на две, на три, четыре части, и цветописец свободен.
Вышел на путь, оставив за собою старый лакированный культ искусства, блестящий лак живописаний и начертил себе дорогу к огрубению идеи. Грубость черчения пластами, распашем в кору изглаженные временем пространства углами торчащих неуклюжих форм, застывшими, как око трупа, черное, красное и холодное.
Убегаем от лакированного утюга культуры в пропасти черчения углов.
Вздымая, как щетину гор, подкладку голубого небосвода.
О! Великие грани ребер тяжелых очертаний, кто Мудрый, горбами ваше лицо исковеркав, сохранит идею, как кратера кору застывшая Луна.
Опуская идею Супрематизма в скорлупы грубости, обеспечиваем жизненность ее.
Первый наш шаг будет началом этого нового пути, торчащих расходов угла.
Раскрывая страницы черчением пластов коры чуткостью мудрости узнанной жизни, предотвращаем короткий путь.
Гений грубых, нескладных рвов мазка на страже.
Гибнет все в изящном лаке, блеске утонченных изгибов линии.
Вскрывая искусство упругим плугом — молоды, как взрытые, дышащие поля.
Не будет цветов — гнуснейших символов Эстета.
Наши страницы зарыты глыбами углов идеи.
Вскрывают новую тревогу на поле лакированных искусств.
Москва
1-го Мая 1917 г.
Что было в феврале 1917 года и марте*
Начало Революции: произошла замена помазанного Богом и приглашенных в правительство помазанником Божиим на временно признанных народом.
Свобода, дарованная помазанником Господним, была перепряжена с-под хомута в шлею.
Народ торжествовал, обновленный костюм радовал его. Присягнули временному правительству в верности. Был издан приказ о «заеме свободы»32, деньги нужны были, чтобы приготовить больше пуль, штыков, через уничтожение друг друга думали добиться мудрости — о ненадобности бойни. Через истребление лучших сил уже свободных — хотят достигнуть братства и мира.
На митингах было опасно говорить о неприкосновенности личности, о том, что я свободен и никто не может меня использовать как мясника-резуна людей.
Вышла газета «Социал-Демократ»33 — единственные люди, приближающиеся к вегетарианизму, единственные, отказавшиеся от самоедства и пожирания других племен.
Все Правительства были озабочены выработкой меню, под каким бы соусом свободы зажарить перед народом другое племя, чтобы оно было и съедено, и свободно. Остановились на соусе аннексия — покровительство а-ля Греция34. Было пересмотрено меню арестованного помазанника, много нашлось подходящего готового. Пересматривали меню и каждого из министров помазанника, единогласно признали оставить в меню местности, похожи<е> на Сибирские тюрьмы [и аресты для нежелающих кушать по заранее выработанному меню]; к меню добавлен<ы> был<и> слова «свобода совести, слова и печати».
Были освобождены все тюрьмы и Сибирь от политических преступников, пострадавших при помазанниках; предполагается заменить их новыми, более современными (по слухам)35.
Безопасно было говорить в пользу займа и войны. Милюков-министр36 больше всего не нравился, хотя думал поджарить Константинополь (по слухам, вся партия народной свободы37 собирается открыть особый фронт и начать лично взятие Дарданелл и Константинополя <и даже> будто бы назнач<ен вести> командование правым крылом б<ывший> воен<ный> и морс<кой> министр Гучков38, левым Милюков).
