Бернар Фоконье - Сезанн
Но одной из самых ярких фигур в этой банде начинающих живописцев был Клод Моне, только что вернувшийся на родину из Алжира, где он проходил военную службу. Его тоже с души воротило от всех этих академических канонов, которые им пытались навязывать, и он, взяв на себя роль лидера, подталкивал своих товарищей: Ренуара, Базиля и Сислея[69], молодого англичанина из весьма состоятельной семьи, бросившего ради живописи уютный дом, — к неповиновению указам официального искусства, для которого лишь Античность была достойна кисти художника, а большой палец ноги античного бога был не в пример благороднее пальца сапожника. Сезанн стал одним из активных членов этой группы и одним из самых ярых сторонников Моне. Он нарядился в такой же красный жилет, в каком Теофиль Готье[70] участвовал в баталиях, сопровождавших представления «Эрнани»[71]. Сезанн был романтиком, пусть и опоздавшим с этим почти на сорок лет, а также реалистом — по убеждениям и необходимости. Самое же главное — он был самим собой. Его картины выдавали бередившие его душу терзания и сомнения, а также глухую борьбу с диктатом отца и чувственными желаниями, мучившими его, но так никогда и не утолёнными. Так ли уж и никогда?
Ему случилось влюбиться. Во время прогулок по Парижу жарким летом 1863 года, когда он позволял себе порой устроиться на сиесту на какой-нибудь скамейке и спал, подложив под голову вместо подушки свои башмаки, он познакомился с юной особой, торговавшей цветами на площади Клиши. Или это было не летом, а в начале осени? Не столь важно. Главное, что цветочница заставила его сердце сильно забиться. Эта девушка довольно плотного телосложения отличалась той торжествующей, плебейской красотой, которая будит в мужчинах нешуточную страсть. Были ли они любовниками? Честно говоря, никаких фактов, подтверждающих их связь, не существует, но исключить её нельзя. Точно известно лишь то, что Поль, сражённый красотой крупного, выразительного лица и идеально сложённой фигуры своей пассии, написал её портрет. Он даже сбрил бороду, «возложив свои власы на алтарь Венеры Победоносной», как прокомментировал это событие Золя в письме Байлю. Звали барышню Габриелла Элеонора Александрина Меле.
Что касается Золя, то его финансовое положение заметно улучшилось. Он упрочил свои позиции в издательском доме Ашетта, поменял жильё — теперь он жил в симпатичной квартирке на улице Фёйантин. Каждый четверг он собирал там своих друзей. Он стал писателем, чуть ли не родоначальником новой школы. В сизой от табачного дыма, но тёплой и дружеской атмосфере его дома велись бесконечные разговоры. Там можно было встретить эксских знакомых хозяина, среди которых появился новичок — томный юноша по фамилии Валабрег, часто наезжающий в Париж в надежде напечатать там свои утончённые стихи, а также его ближайших друзей Писсарро и Гийеме. Они прекрасно проводили время, дружно мечтая о славе, которую уже ощущали рядом, на кончиках своих кистей и перьев, и строя планы на будущее. Сезанн тоже посещал эти четверги. Вместе со своей красоткой? Навряд ли: у Золя собиралось исключительно мужское общество. Но сам Эмиль — и это была явная неосмотрительность со стороны Поля — с Габриеллой познакомился тоже и сразу же в неё влюбился. Благодаря Прусту и другим писателям мы знаем, что очень часто страсть между мужчиной и женщиной разгорается именно тогда, когда между ними стоит кто-то третий. И Сезанн, и Золя на любовном фронте были отнюдь не героями, скорее наоборот. Но случилось так, что в этой любовной истории они, видимо, оказались соперниками, причём для обоих это был мезальянс. Они увлеклись простой цветочницей. Тут стоит заметить, что оба всегда предпочитали иметь дело с женщинами низшего сословия — таков уж удел робких мужчин, которые со служанками чувствуют себя более уверенно. Сезанн заплатит за свою нерешительность несчастливой семейной жизнью, отмеченной отчуждением и непониманием между супругами. Возможно, именно из-за этого соперничества в любви дала первую трещину дружба Сезанна и Золя, которая тем не менее продлится ещё целых два десятка лет. Эмиль, сюсюкающий и постоянно краснеющий, увивался вокруг Габриеллы, словно мартовский кот. Эта девица буквально сводила его с ума — его, «испытывавшего к женской плоти платоническую страсть и страдавшего безумной любовью к желанной, но всегда недосягаемой наготе». Но он не был таким бирюком, как Сезанн, и не отличался такой откровенной грубостью и гордыней одиночки, которому не нужны никто и ничто. Его статус почти состоявшегося писателя и сплотившаяся вокруг него группа единомышленников придавали Золя значимость. Прекрасная Габриелла пала в его объятия, что случилось, по всей видимости, в начале 1864 года. Пройдёт немного времени, и она станет госпожой Золя. Счастье, как и несчастье, не ходит в одиночку: вскоре Эмиль подписал контракт на издание своих «Сказок для Нинон». Наконец-то хоть одному из них удалось слегка приподняться.
В июле Сезанн уехал обратно в Экс. Жюри Салона опять отвергло его работы. Годом раньше из жизни ушёл Делакруа. Не ему ли, Сезанну, предначертано принять от него эстафету?
МЕЖДУ ЭКСОМ И ПАРИЖЕМ
Поль вновь очутился в Эксе, в лоне семьи, в её гнетущей атмосфере подозрительности и контроля. В Париже он очень скучал по своим близким, а дома уже через три дня взвыл от них. Ладно бы ещё домашние воспринимали его всерьёз, так нет же, они были уверены, что живопись для него — пустое времяпрепровождение, каприз избалованного ребёнка. Чем он там занимался, в этом Париже? Для них художник был синонимом ничтожества. Отец постоянно насмехался над Полем, а мать заискивала перед ним, опасаясь, что он опять уедет из родного дома. Что до сестры Марии, то у неё самой всё было далеко не ладно.
В двадцать лет эта девушка, не отличавшаяся красотой и весёлым нравом, уже была похожа на старую деву, ею она и останется. На её несчастье и на счастье эксской церкви родители дали от ворот поворот посватавшемуся к Марии морскому офицеру. Моряки ведь, как известно, либо рогоносцы, либо бабники, либо и то и другое вместе. Отец с матерью рассчитывали на лучшую партию для дочери, но таковая пока не представилась (и не представится никогда). Тут отцовские деньги оказались бессильными. Мария находила утешение в служении Богу, обернувшемся ханжеством. Потребность в любви трансформировалась у неё в безжалостную тиранию. Больше всего от Марии доставалось младшей сестре Розе, но и Полю приходилось отбиваться от проявлений её неутолённой, гипертрофированной любви, а также от её патологического стремления лезть в его дела. Так будет продолжаться всю жизнь, причём чем дальше, тем хуже.
При первой же возможности Поль старался сбежать из дома. Лишь в своей мастерской в Жа де Буффан он обретал вожделенный покой. Часами он бродил в одиночестве под жарким солнцем Прованса, что-то бормоча себе под нос. Доходил до Эстака, где его мать снимала дом. Там он тоже чувствовал себя комфортно. Там он был счастлив, поскольку вокруг него никто не крутился и ему не перед кем было отчитываться. Там он работал. Без оглядки, без чьих-либо указаний, без учителей, на которых можно было бы опереться. С теми из мэтров, кого он действительно признавал за авторитет, встретиться ему не довелось. Собственно, из учителей у него и был-то один папаша Жибер, но много ли с него можно было взять? Делакруа умер, Сезанн так и не успел с ним познакомиться. Парижские друзья? Он любил и уважал Писсарро, тот был ему старшим братом, драгоценным другом. Они смотрели в одном направлении, но каждый видел своё. Полю требовалось физически ощущать фактуру изображаемого, он работал шпателем и буквально лепил скульптурный рельеф своего полотна. У него уходило неимоверное количество красок. Горы пустых тюбиков загромождали его мастерскую в Жа де Буффан, где царил просто апокалиптический хаос. Сезанн продолжал расписывать большую гостиную подобно тому, как Рафаэль расписывал станцы в папском дворце в Ватикане[72]. В своей настенной росписи Поль не допускал никаких излишеств, работал в стиле добротного классицизма, используя в качестве образца гравюры. На холсте же давал себе волю, накладывал краску слой за слоем, трудился до изнеможения, то и дело изрыгая ругательства; если результат вообще его не удовлетворял, он рвал свои произведения, отправлял их на свалку несостоявшихся шедевров и всё начинал сначала. Да, морока! Но только такой ценой можно найти свой собственный путь, создать то, чего не существовало до тебя. Постепенно Поль начал осознавать всю глубину той трагедии, которая позднее обернётся его триумфом как художника. Он терпеть не мог копировать, будь он даже на это способен. Смысл своей жизни он видел в том, чтобы создавать нечто такое, чего никто никогда не видел, да и сам он чувствовал только интуитивно. Материальность предмета… Его многослойность, объёмность, по которым можно высчитывать время… Мощный голос природы… Он словно слышал его внутри себя, оказываясь перед величественной громадой горы Сент-Виктуар…
