Дмитрий Быков - Тайный русский календарь. Главные даты
Осмеливаясь предложить свою версию свифтовского молчания, автор ни на чем не настаивает.
…В одном из кошмаров Свифта ему явился маленький темный человечек, не человечек даже, а так, силуэт. Смутность облика была как-то связана с его профессией, входила в этический кодекс, но во сне Свифт не мог в этом разобраться.
— Свифт, — сказал человечек с легкой брезгливостью. — Ну что это такое?
Декан собора св. Патрика немедленно почувствовал себя виноватым, хотя не знал за собою никакой конкретной вины.
— Что это мы делаем, а? — спросил человечек. — Что это мы мешаем королю нашему Георгу, средоточию всех добродетелей, укреплять властную вертикаль, расшатанную королевой Анной?
— Но я… — начал Свифт. — Я совершенно не имел в виду препятствовать его величеству… Я даже близко не…
— Не имел? — издевательски переспросил странный собеседник. — А за независимость Ирландии кто у нас тут борется? Кто расшатывает тут у нас территориальную целостность Британского королевства? В памфлете под названием «Скромное предложение»? Вы знаете, что бывает за такие скромные предложения, памфлетист вы этакий?
— Я имел в виду лишь, — залепетал Свифт, — призыв к ограничению насилия… может быть, умеренное просвещение…
— Имел он, — передразнил человечек. — Он, значит, имел. И это в условиях резкого обострения международной обстановки, когда враги короны так и жаждут оттяпать у нас чего-нибудь! Когда британский суверенитет в опасности, только что вон закончилась война за испанское наследство, и Фридрих, принц Уэльский, находится в оппозиции к двору! Сторонники бывшего правящего дома Стюартов мечтают о реставрации, рвутся к власти, мечтают опять раскрадывать страну и посягают на нашу стабильность! Это, конечно, жалкие отщепенцы и все такое, и народ их не поддержит, но они же расшатывают, так?! Иаков III рвется во власть и из Франции пишет про нас гадости, так?! И вы на их стороне — что, нет?!
— Но как же на их стороне, — бормотал Свифт, — какие же якобиты, я исключительно за просвещение… и, может быть, чуть меньше национального чванства, столь смешно изображенного на примере Лилипутии…
— Про Лилипутию я вообще молчу, — хмуро сказал человечек. — Изобразить Англию в период ее величайшего расцвета империей карликов — это я даже не знаю что. Это хуже, чем порнография и калоедство.
— Чего? — в ужасе переспросил Свифт.
— Неважно, это вам рано еще… Вы вообще, Свифт, давайте определяйтесь — с кем вы, мастера культуры. А то мы можем вспомнить, что вы тоже не всегда были вигом. Вы с 1710 года были тори, и мы это помним очень хорошо. В «Экзаминере» писали чего не надо…
— Тогда все писали, — шептал Свифт, — время было такое…
— Ну, писали, — неожиданно легко согласился человечек. — Но они же переориентировались, так? Они поняли и построились, а вы чего? Король Георг — это не королева Анна. Это легитимный, всенародно чтимый лидер единой Британии. Он не потерпит никаких «Сказок о бочкотаре». От вас весь народ дружно отвернется. Вы поймите: нас все хотят разорвать и обескровить. Кто несогласен — тот враг, и поступать будем как с врагом. И тут вылезаете вы с вашими летающими островами, намекая на оторванность власти от населения. Какая оторванность, когда слились до полной неразрывности? Король нюхает табак — нация чихает! И эту самую чихающую нацию вы хотите расчленить и продать французам? Не выйдет, господин Свифт! Вы думаете, что вы декан и все можно? Вы хотите, чтобы опять было как в двадцатые, когда ваши любимые ирландцы прозябали в нищете?
— Но они и сейчас в нищете… — лопотал обалдевший сатирик. Голова у него кружилась все сильней.
— Правильно, в нищете, — снова легко согласился человечек. — Но тогда они в ней прозабяли, а теперь они в ней как сыр в масле катаются, потому что это национальная матрица. Это их судьба, и они ее радостно осознают. И если вы еще не осознали, то в соборе св. Патрика будет другой декан, у нас декана поменять раз плюнуть, и никакое мировое сообщество не спасет, потому что оно плевать на вас хотело… Ты на кого попер, гад?! — внезапно заорал таинственный собеседник, и Свифт в ужасе проснулся.
— I am… I am… — только и мог прошептать он, и шептал так еще десять лет.
Что он хотел сказать — то ли «Я не враг короны», то ли «Я всего лишь сатирик», то ли «Я имею с вами всего лишь стилистические разногласия», — так никто никогда и не узнал.
14 декабря. Умер Андрей Сахаров (1989)
Памяти сложной системы
14 декабря 1989 года умер академик Андрей Сахаров — единственный человек, которому было под силу спасти Советский Союз и мир в целом, но роковые особенности советской власти привели к тому, что Сахаров отправился в горьковскую ссылку, а СССР — в небытие.
В восемнадцатую годовщину его смерти пора бы наконец взглянуть на сахаровскую ситуацию без флера привычных представлений, вне банальных идеологических рамок. Положения, высказанные Сахаровым в его основополагающих работах — в частности, в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», — поражают умеренностью. Лояльнейший ученый, долгое время жертвовавший советской системе талантом, личной жизнью и даже принципами (будучи убежденным пацифистом, большую часть жизни проработал над созданием оружия массового поражения), не был и не предполагал быть диссидентом. Он был вытолкнут в эту нишу. Если бы в свое время — оно было безвозвратно упущено в 1969–1975 годах — к его предложениям прислушались, вся мировая история могла пойти по другому пути. Никто из шестидесятников, за ничтожными исключениями, не желал краха советской системы. В «Размышлениях» много и проникновенно говорится о нравственной притягательности социализма — она для Сахарова важнее экономической эффективности. Более того, его исходный тезис — доказанная жизнеспособность социалистического строя. Дальше он размышляет как физик, и именно к физикам следовало бы прислушиваться как можно чаще, не отделываясь разговорами об их «политической наивности». Политика и история — сфера действия тех же объективных физических законов, и если Сахаров пишет о законах управления сложными системами — слушаться надо Сахарова, а не Суслова и других марксистских догматиков. Если Сахаров открытым текстом, из высших патриотических побуждений, не скрываясь и не обинуясь, предупреждает советских руководителей о том, что в условиях интеллектуальной несвободы энтропия возрастает, а экспансия становится невозможной, — надо быстро делать выводы, а не заказывать гнуснейшему Н. Яковлеву пасквиль о том, как советского академика развращает еврейка-жена.
Советский Союз — как и все инкарнации российской империи — погиб оттого, что его интеллектуальная и культурная сложность вошла в противоречие с примитивностью его политической пирамиды, с ограниченностью и эгоизмом власти, отобранной в результате долгой отрицательной селекции, с тупостью цензуры и карьеризмом циников. Интеллектуалы вовсе не желали разрушения империи — они отлично понимали, что ее функционирование во многом является залогом их собственного существования. Ни в какой другой теплице такие экзотические цветы, как русская культура и наука конца XIX и XX веков, элементарно не выросли бы. Разговоры о том, что система нереформируема, ведутся обычно людьми, не умеющими ничего, кроме разрушения и воровства. Сахаров как раз и предложил плавный, идеологически безопасный вариант реформирования СССР сверху — поскольку в начале семидесятых конвергенция мировых систем была очевидным фактом. Вариант Сахарова даже перспективней китайского — поскольку в китайском с интеллектуальной свободой проблемы (что и наводит отдельных обозревателей вроде Д. Драгунского на мысль о недолговечности китайского экономического чуда — наверняка в академии наук, возглавляемой Лу Юнсяном, уже есть свой Сахаров, предупреждающий о кризисе). В начале шестидесятых вследствие бурной НТР в СССР сформировалась мощная, интеллектуально независимая, политически влиятельная технократическая элита. Очкастые шурики, чудаки в ковбойках, были отнюдь не так наивны, как хотелось думать их партийным заказчикам. Они любили свою страну, обеспечивали ее защиту и интенсивное, а не сырьевое развитие. Именно Сахаров в соавторстве с Таммом больше других работал над управляемым термоядом, но реактор по их схеме строится сейчас во французском Кадараше, а не в России.
Что предлагал Сахаров? Расширить интеллектуальную свободу, сняв ханжеские и, главное, бессмысленные ограничения на дискуссии; преодолеть разобщенность между сверхдержавами и общими усилиями ответить на вызовы третьего мира; прекратить любые преследования за инакомыслие, освободить советских политзаключенных, смягчить пенитенциарный режим. Все! Это не только не погубило бы Советский Союз, но гарантировало бы сохранение всей тогдашней мировой конфигурации — без катастрофического срыва в энтропию, который мы наблюдаем сейчас. В работе Сахарова между строк отчетливо читается понимание того простого факта, что победа ни одной из политических систем невозможна — возможно их максимальное сближение на почве общей сложности, противостоящей страшной мировой простоте. С этой-то грозной простотой в лице радикального ислама как раз и столкнулись США сразу после того, как впал в ничтожество Советский Союз. Не борьба, а конкуренция и максимальное взаимное сбережение — вот чем стоило заниматься обеим сторонам, будь Сахаров услышан. И проект его не утопичен — просто сохранять сложную систему труднее, чем простую; для этого и надо прислушиваться к Сахарову, Эйнштейну, Раушенбаху, а не к Андропову, Бжезинскому или Якеменко.
