Максим Дубаев - Рерих
Лето было в самом разгаре, а долгожданное письмо из Советской России все не приходило. «Голубочек не летит. Никакого письма нет как нет, — писал Н. К. Рерих. — Не думаю, чтобы Гусев считал это нормальным. Если письмо было, то, значит, оно где-то исчезло. Не могу же я писать неизвестному мне лицу: „Земля слухом полнится, что вы писали мне какое-то письмо“. Кроме смеха, такое обращение ничего не возбудит»[432].
Потом приблизилась осень, а туман вокруг ожидаемого письма не рассеивался. «С одной стороны, хорошо, что Гусев и его корреспонденты уверились, что их письмо было „перехвачено“, но, с другой стороны, печально, что Гусев как бы умывает руки и все повисает в пространстве, а ведь спешность так необходима. Вот мы поступили по совету Гусева. Для ускорения даже телеграфировали. А теперь опять сидение у моря и ожидание голубя… Теперь здесь, в Калькутте, имеется торгпред Иолшин, получающий диппочту через Китай. В Дели живет представитель ТАССа Гладышев, получающий почту ТАССа. Значит, имеются вполне защищенные пути сообщения. Отчего же не воспользуются этими путями, ведь и Иолшин и Гладышев нас знают и передадут письмо. Хоть бы сдвинулось с места!»[433]
В конце концов переговоры с А. Гусевым ни к чему не привели. Уже в октябре 1946 года Елена Ивановна писала в Америку:
«Конечно, Гусева трогать больше нельзя. С нашей стороны была уявлена готовность, и эта готовность нас никогда не покидает, ибо знаем, что все приходит неожиданно и в лучший срок, и тогда со всех сторон начнут подходить маленькие лодочки и каждая принесет свою посильную помощь. Так будет и теперь»[434]. «События здесь малоутешительны. Вероятно, Вы знаете о происходящих безобразиях в больших городах. Хулиганство проявляется в худшей форме. Также разъединение между индусами и мусульманами подогревается, и неизвестно, во что оно выльется. Будем надеяться, что все же некоторое соглашение будет найдено»[435].
Но накануне Нового года беспорядки в Индии только обострились. В долине Кулу, находящейся недалеко от Кашмира, стали слышны раскаты гражданской войны.
«Здесь междоусобие между мусульманами и индусами усиливается и распространяется, — писала Елена Ивановна в Америку. — Вожди выехали в угрожаемые местности для увещеваний. Пришлось везти даже старого Ганди… Давно сказано, что мир гибнет от полумер и задыхается от попустительства, а сейчас применяются не полумеры, а четверть-меры. И, конечно, можно ожидать лишь новых приступов безумия»[436].
Действительно, «безумия» повторились в индийском городе Хайдерабаде. Во время погрома, устроенного мусульманами, в музее «Шах Манзил» сгорело одиннадцать картин Николая Константиновича и его сына Святослава. Позже, побывав на месте погрома, Святослав Рерих писал отцу, что практически все картины погибли, а еще две гималайские картины в таком состоянии, что их отреставрировать уже невозможно.
В 1947 году, еще раз все обдумав, Николай Константинович окончательно решил для себя, что дальнейшая жизнь должна проходить в Советской России. 18 октября он писал своим друзьям в далекий Шанхай:
«Нас много спрашивают:
— Ехать?
И мы всем отвечаем:
— Да, да, да — ехать непременно во славу Родины, во имя созидательного труда.
Как хорошо, что Е. Н. уже получила добрую весточку от своих уехавших. Именно хорошо там. И встретимся там. Не откладывайте.
Ваши вести долетели к нам с большим запозданием.
Здесь ведь средневековые религиозные жестокие войны. Почта прервана уже давно. Заказных не принимают. А к довершению нахлынули небывалые ливни. Дороги снесены, и требуются месяцы для починки. Словом, уклад жизни нарушен. Телеграмму Ване мы пытались послать при случае — надеюсь, не пропала.
И еще у нас неприятное обстоятельство. Уж четвертый месяц я болею, и только теперь на пути к выздоровлению. Было очень тягостно, ведь никогда так болеть не приходилось. Вот все это и нарушило все связи. Так хочется на работу, на творчество.
И еще раз повторю мой совет:
— Ехать!
Там, на великой Родине, нужен всеобщий труд. Не бытовое прозябание, но бодрые достижения. Грабарь сообщил прекрасный завет Сталина, чтобы „академики жили не хуже маршалов“. „Москва — центр знания“. Забота о Культуре!
Не пишу о здешних событиях. Из газет Вы знаете хотя бы отзвуки происходящего… Итак, на новую ниву, полные любви к Великому Народу Русскому. Душевный привет от нас всех»[437].
В одном из последних писем в Америку в ноябре 1947 года Николай Константинович говорил:
«События в Индии сейчас — лучший пример. Как только мир нарушился, сейчас же возникли тысячи труднооборимых обстоятельств, и человек — „венец природы“ — озверел. Все нарушилось, расстроилось, сломалось. Откуда недоговоренность? От отсутствия Мира, от забывчивости о Культуре. Прискорбно.
Вам чуятся особые причины нашего молчания, но, прежде всего, и послать-то ничего нельзя. Так и не знаем, что дошло, а что вообще пропало. Там, где почта действует, там и представить трудно, что почта может вообще провалиться. Итак, имейте в виду всякие местные условия — они всюду теперь неестественны… Прилагаю, к примеру, S.O.S. одного из старейших обществ Индии. Таково положение культурных дел. Всюду беда!.. Мы здесь не распространялись о моей болезни, да и Вы, кроме внутренних друзей, никому не говорили. Тем неожиданнее запросы от неожиданных людей. Бывают дальние чувствования… Грустно, что столько сообщений погибло за эти месяцы. И никогда не узнаем, откуда шли эти, может быть, спешные вести»[438].
За день до своей смерти Николай Константинович чувствовал себя довольно сносно, но уже понимал, что его мечта — вернуться на родину, в Россию, — теперь уже неосуществима. Как рассказывал потом его слуга, Николай Константинович позвал его и повел в сад, где спокойно, с какой-то определенной уверенностью, выбрал вековые деревья для своего погребального костра. Сколько же дел осталось незаконченными? Сколько замыслов не увидело свет в его картинах? Но неизбежность конца уже ощущалась в каждом движении великого мыслителя и художника.
13 декабря 1947 года Николая Константиновича не стало. Он умер легко, так же, как преодолевал бесконечные трудности и препятствия, возводимые завистниками и недоброжелателями. А 15 декабря, на склоне горы, немного ниже дома Н. К. Рериха, был зажжен погребальный костер.
Елена Ивановна писала в Америку:
«Посылаю Вам, родные, и последние снимки с него, уже лишь его оболочки. Но оболочка эта настолько просветленная и так отражает его сущность, что мне они ближе многих других. Таким он был последние месяцы жизни, когда я писала Вам, что он стал таким красивым старцем. Кротость, великое смирение запечатлелись на его лике. Прекрасная оболочка его была предана огню на обширной горной площадке нашего поместья с широким видом на три снежных гряды. На месте сожжения был водружен большой красивый осколок скалы с надписью на хиндустани под знаком Знамени Мира. Скалу эту тащили издали примитивным способом. Люди с соседних деревень тащили скалу железными канатами и на валиках из больших деревьев, подталкивая камень такими же рычагами. Двигали по полдюйму с большими роздыхами. Тащили несколько дней, и все же осилили и водрузили на каменное основание, под которым находился оставшийся пепел от сожжения всего костра.
День сожжения выдался исключительно прекрасным и парадным; ни малейшего дуновения ветра, и все окружающие горы оделись в свежее снежное покрывало. Никогда раньше я не видела сожжения и должна сказать, что зрелище было грандиозно и прекрасно. Население сложило огромный костер из деодаров, густо политых ароматическими маслами. Когда его носилки, покрытые белыми цветами, были поставлены на кострище, костер был зажжен с четырех сторон, огромное пламя, как крылья, охватило его, скрыв его от нас, и устремилось ввысь, в безоблачную синеву. Ни малейшего дыма, ни малейшего угара, кроме прекрасного аромата деодарового и сандалового дерева. Через два с половиной часа все было кончено. Обычно сожжение берет до шести часов. Народ вынес свои заключения. Ушедший был большим Риши, и потому тело его было настолько чисто, что огонь сразу охватил его, и не было ни дыма, ни угара. На второй день мы собрали пепел, часть оставили на месте сожжения, а другую взяли с собою. Жутко было вернуться в дом опустевший. Жутко смотреть на стеклянную дверь его мастерской, из-за которой он больше не выглянет, не выйдет полюбоваться на горы и небеса, освещенные огнем солнечного заката.
Наш Светлый и Любимый будет жить в памяти народа. Просветленные сознания поймут, какой великий Дух ходил по Земле среди людей и будил их сознание ко всему Прекрасному и тем самым вливал в них Эликсир Жизни. Ганди, после своего убийства, стал Спасителем Мира, но еще большим станет наш Светлый и Любимый, когда будет собрано воедино все им созданное и оповещенное во Благо Человечества. Истинно, он заложил основание Новой Эпохи, Нового Мира.
