Анатолий Луначарский - ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)
Еще хуже, что два раза назван какой–то художник Ингрес. Как бы вы думали, кто это такой? Это всем прекрасно известный крупнейший представитель позднего классицизма, французский художник Энгр. Уже этого–то, во всяком случае, не смел переврать редактор.
Поэтому повторяю: хорошо, что издана книжка Георга Гросса, но надо было сделать к ней хорошие примечания и комментарии, хорошее предисловие, радостно подчеркнувши полное совпадение самостоятельно выработанных идей Гросса и основных идей художественной политики Наркомпроса. В этом виде Художественный Отдел ГПП мог бы издать книгу, и его только похвалили бы, но книжка издана на редкость неряшливо, с предисловием, расходящимся с нашей художественной политикой и вносящим путаницу в ярко выраженные и до прозрачности ясные идеи художника–коммуниста Гросса.
ВЫСТАВКА РЕВОЛЮЦИОННОГО ИСКУССТВА ЗАПАДА[300]
Впервые — «Правда», 1926, 5 июня, № 128.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 316—320.»
Мы ищем революционное искусство. Поиски его сопровождаются большими спорами.
Непосредственно после революции художники–реалисты показали себя относительно равнодушными, а подчас и враждебными к ее завоеваниям. Отклики этой части интеллигенции на великий призыв Октября были по меньшей мере слабы. Наоборот, «левые» художники, художники острых, постимпрессионистских исканий откликнулись на революцию весьма бурно.
Позднее выяснились два факта. Первый: широкая публика, воспитанная революцией, требовала от искусства прежде всего яркого, заражающего и в то же время ясно выраженного социального содержания, между тем как «левые» художники по самой сути своей были прежде всего формалистами. Стремясь к замысловатой стилизации, они далеко уходили от языка реальных вещей и делались непонятными массам. Вторым фактом было то, что среди художников–реалистов начался поворот к революции, поворот, усиливавшийся из года в год и приведший сейчас к широкой группировке, несомненно достигшей определенных успехов.
Борьба, однако, ведется и сейчас, она ведется потому, что совершенно убедительных, завоевавших всеобщее признание шедевров революционного искусства мы еще не имеем. Против сюжетного реализма АХРР выдвигаются не только соображения якобы относительной слабости мастерства ахрровцев, но и вообще положение о том, что ахрровцы–де «возвращаются вспять к передвижничеству», что они игнорируют «достижения импрессионизма и постимпрессионизма». Против «левых» кроме указанного выше общего возражения о малой доступности их языка, о малой содержательности того, что они этим языком хотят выразить, приводят еще и справедливые указания на фиктивность их художественных достижений. Многие считают, что, разговаривая о якобы замечательных новейших художественных достижениях, футуристические и вообще «левые» художники спустились в рисунке и колорите к совершенному декадансу, что они и их ученики окончательно потеряли художественную традицию.
Если мы сами находимся еще в пути, то естественно было обернуться на Запад и посмотреть, нет ли там таких достижений, которые могли бы принести нам пользу в наших исканиях. К тому же и сами европейские художники революционного направления (скажем еще шире — антибуржуазного направления) не перекликались между собою, и никакого общего смотра революционно–пролетарской и антибуржуазной художественной работы до сих пор еще сделано не было. Этим определяется значение выставки, устроенной Художественной академией. Сами западные художники отнеслись к призыву революционной столицы прислать сюда их произведения как к весьма естественному. Академия получила до трех тысяч художественных и литературных экспонатов, и выставка, таким образом, если и не может претендовать на исчерпывающую полноту, то все же достаточно характеризует европейские достижения.
Я не думаю в этой статье заниматься критикой отдельных произведений, составляющей главную сущность обычных выставочных обозрений. Я попытаюсь сделать некоторые общие выводы.
Нет никакого сомнения, что в общем Запад ушел от, так сказать, рыхлого, неоформленного академизма и натурализма, и в этом большая прелесть западноевропейского революционного искусства. Возьмите даже старшее поколение, возьмите великого Стейнлена. Он — реалист, но самый штрих его, его графическая манера и живописная манера (весьма зависимая от графики) далеко уводит нас от всего, напоминающего скучные писания «с натуры». По внешности своей стиль Стейнлена представляет собою как бы блестящую импровизацию, с необыкновенной уверенностью вновь творящую типы и сцены на основе •явлений, которыми насыщена память художника. Стейнлен претворяет действительность, и эту преображенную действительность, стилизованную в направлении чисто зрительном, дающую в конце концов наслаждение глазу комбинацией линий и красок, Стейнлен подчиняет определенной тенденции —тенденции в самом грубом, если хотите, смысле этого слова. Стейнлен всегда и всюду остается карикатуристом: он не искажает явлений жизни, он только делает их выразительнее; но вся эта выразительность направлена к тому, чтобы вскрыть перед вами ужас бедности, взрыв гнева угнетенных, похабное сластолюбие или чванство власть имущих и т. д. Если мы сравним с достижениями Стейнлена работы наших ахрровцев, мы должны будем сказать, что, пожалуй, ни один из ахрровцев не поднимается на такую высоту. Ближе других к ней, пожалуй, Кустодиев. Но и Кустодиев к своему объекту (по крайней мере объекту последней выставки — провинции и купечеству, то есть, в сущности, к прошлому) относится слишком добродушно и как гурман[301]. Наилучшие ахрровские произведения, имеющие характер сатирической иллюстрации к переживаемому, никогда не сделаны так крепко, как у Стейнлена, потому что творцы их находятся все–таки в чрезмерном порабощении у понимания картины как чего–то панорамического, как куска оживленной фигурами природы, взятой в духе цветной фотографии или хорошо аранжированной театральной сцены.
Или возьмите Бренгвина, его гигантский индустриальный лейзаж; эти почти скульптурные гравюры полны песней о труде, и, мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что многие из них стоят выше даже знаменитых скульптур Менье.
Свою замечательную музыку трудовых усилий Бренгвин создает в реалистических тонах. Но, конечно, непосредственное отражение натуры никогда не даст вам ничего подобного; вам никогда в голову не придет в качестве похвалы Бренгвину сказать: это очень точно копирует действительность! Нет, это лучше того, что послужило натурой, это крепче, чем куски, взятые прямо из действительности. Притом «аранжировка» у Бренгвина не сценическая, а чисто живописная. Каждая отдельная гравюра Бренгвина есть совершенно крепкое целое, каждый штрих, каждое пятно стоит на своем месте, как в хорошей музыкальной композиции, и все вместе, как трубный хорал, поднимают великую весть о созидательном труде.
Приближаясь к нашему времени, мы видим все ту же общую линию у крепчайших художников — тех, перед которыми, конечно, остановится всякий, как перед главными представителями западного революционного искусства.
Возьмите Кэте Кольвиц. Эта изумительная проповедница карандашом уже в пожилые годы изменяет свою манеру; в самом начале манера ее была, так сказать, художественно утрированным реализмом, а к концу все более и более преобладают чисто плакатные задачи. Кольвиц хочет достигнуть того, чтобы при первом взгляде на ее картину тоска хватала вас за сердце, слезы подступали к вашему горлу. Она великий агитатор. Не только сюжетом, не только необычайной, так сказать, физиологической правдивостью известных черт достигает она этого результата, — нет, она достигает его прежде всего необычайной экономностью своих средств. В отличие от действительности она не позволяет вам теряться в ненужных деталях и говорит только то, что требуется тенденцией, которая есть самое существенное в современности; но зато все, что этой тенденцией требуется, она говорит с величайшей выпуклостью.
Возьмите Мазереля, его графику и его акварели. Этот художник с нежным сердцем, чуткий гуманист, ранен, истерзан современным капиталистическим городом и его противоречиями. Город рисуется ему как тьма, искусно освещенная соблазнительными огнями, он рисуется ему как сплошное сплетение жестокостей, лжи, порока, роскоши, попирающей нищету. И во всех своих акварелях он изображает не то, что каждый может более или менее поверхностным взглядом увидеть на улицах Парижа, а тот свой, внутри его родившийся город, который на самом деле художественно более похож на действительный город, чем те случайные лики этого города, которые каждый из нас может наблюдать и которые художник–реалист в наивном смысле этого слова может изображать в разных этюдах и эскизах. Я уже не говорю о графике Мазереля, где белые и черные пятна по самому свойству своего языка, как употребляет его Мазерель, дают тон того увиденного художником мрачного мира, в котором не то разгорается, не то догорает жажда социального света.
