Григорий Гуковский - Реализм Гоголя
К этому надо добавить давно известное обстоятельство, что рассказ о человеке, которого приняли в провинциальном городе за сановника и ревизора, был ходячим анекдотом времени Гоголя. Этот анекдот связывали с именами известных людей, например Пушкина, Свиньина, М. Глинки, оказывавшихся невольно в роли Хлестакова.[123] Гоголь воспользовался этим анекдотом так же, как им предполагал воспользоваться Пушкин, набросавший план вещи, в основе которого лежал тот же анекдот. Но ведь это не значит, что Пушкин написал бы вещь, близкую «Ревизору».
Возьмем ли мы совсем далекие от «Ревизора» комедии о слугах, которых принимают за маркизов, или же произведения, относительно близкие по сюжету к «Ревизору» (рассказ Вельтмана или комедию Квитки), — от всех этих произведений пьеса Гоголя отличается, помимо всего прочего, одной сюжетной деталью. Это всего одна черта, впрочем именно относящаяся к сюжету, так сказать один мотив. Но уже эта черта совершенно меняет весь смысл всех остальных мотивов и всего сюжета в целом, делает их сверху донизу иными настолько, что достаточно указать на эту черту, чтобы показать полнейшую несводимость «Ревизора» ко всем произведениям как типа комедии Лесажа или «Урока дочкам» Крылова, где тоже слуга фигурирует в качестве маркиза, так и типа комедии Квитки.
Дело в том, что во всех этих произведениях человек более «низкого» общественного положения сознательно и намеренно выдает себя за маркиза, барина, сановника, и только потому его принимают за такового. Все это — пьесы об обмане, а не о такой странной ошибке, какая произошла у Гоголя. Собственно, и пресловутый «мотив» должен быть обозначен не как «одного принимают за другого», а как «один выдает себя за другого». В сущности, то же самое и у Вельтмана; здесь — другая мотивировка, но не менее рациональная и очевидная: на актере три звезды, явный признак вельможи; к тому же он произносит слова пышные и грозные, говорит, что государь — его друг, говорит о своих государственных делах: ничего нет удивительного, что этого грозного человека в звездах приняли за начальство.
У Гоголя как раз наоборот; он делает все, чтобы Хлестакова было как можно труднее принять за сановника, ревизора и т. п. Он снимает все возможные рациональные мотивировки для этого. Хлестаков не только не выдает себя за ревизора, но ему и в голову не приходит, что его принимают за кого-то — до самого четвертого действия; впрочем, и в этом действии после серии сцен взяток Хлестаков начинает соображать далеко не все; он говорит сам себе: «Мне кажется, однако ж, они меня принимают за государственного человека. Верно, я вчера им подпустил пыли. Экое дурачье!» Иначе говоря, Хлестаков все еще не догадывается, что его считают ревизором, что его принимают за кого-то другого, и он все еще не понимает, что он нахватал взяток, стал взяточником (отсюда его слова: «Впрочем, чиновники эти добрые люди: это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы…») И лишь Осип, уже в следующем явлении, убеждает Хлестакова уехать, так как он-то, Осип, смекнул, что дело нечисто: «Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли…»[124]
Мало того, Гоголь делает Хлестакова в высшей степени не похожим на сановника: молоденький, вертлявый, щуплый — «сосулька, тряпка», как аттестует его городничий, прозревший в пятом действии: «Ну, что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было похожего — и вдруг все: ревизор, ревизор!» В самом деле — ровно ничего нет в комедии, что бы хоть сколько-нибудь могло служить мотивировкой ошибки: ни внешний облик Хлестакова, ни его поведение не могут служить ею; во втором действии он так трусит Городничего, что, казалось, всякие иллюзии должны рассеяться. А раньше, в первом действии, у самого корня ошибки, — из чего она выросла? Неужто из того, что Хлестаков заглянул в тарелки с семгой, которую ели два Петра Ивановича? Между тем эта «деталь» с семгой и является, собственно, единственным конкретным аргументом по части признания Хлестакова ревизором. Именно по поводу семги Бобчинский заявляет о Хлестакове: «Такой осмотрительный — меня так и проняло страхом», — а Городничий восклицает: «Господи, помилуй нас грешных! Где же он там живет?» — то есть вопрос о Хлестакове-ревизоре уже решен положительно и бесповоротно.
Кроме семги, остальные «основания» ошибки совсем уже не конкретны и притом столь же нелепы: и денег не платит и не едет. Заметим и то, что эти другие аргументы, приведенные ранее, не убедили Городничего: «Что вы, господь с вами! это не он!» А вот аргумент с семгой — убедил![125] Тем самым и выясняется, что ничего, собственно, не могло быть здесь аргументом, что ошибка, на которой построен сюжет «Ревизора», так сказать, демонстративно не мотивирована, абсурдна.
Таким-то образом, если в сюжете «предшественников» Гоголя мы видим более или менее забавную плутню или так называемое qui pro quo, то у Гоголя — совсем другое: в его сюжете основа — общественная нелепость, вовсе не сводящаяся к какому бы то ни было прямому или метафорическому переодеванию.
Иначе говоря, суть гоголевского сюжета вовсе не в том, что кто-то выдал себя за кого-то, а в рассказе о том, как в Хлестакове увидели ревизора, то есть как Хлестаков оказался ревизором, сановником, то есть, если угодно, еще иначе: как Хлестаков сделался на двадцать четыре часа сановником и как он — весьма, кстати сказать, недурно — выполнял функции ревизора-сановника. Разумеется, нелепость того, что Хлестаков оказывается в положении сановника, и есть суть сатирического смысла сюжета комедии, так как эта нелепость вскрывает нелепость всей системы, при которой одни без всякого видимого основания оказываются сановниками, получают чужие деньги, командуют и т. д., а другие в такой же мере беспричинно должны отдавать свои деньги, повиноваться, лебезить и т. п.
Построение сюжета «Ревизора» настолько радикально отличалось по смыслу и основе своей от внешне аналогичных сюжетов, известных прежде, что реакционная критика просто не поняла сюжета «Ревизора», да и не могла и не хотела понять его, так как понять его — это значило понять и смысл гоголевского отрицания, а этого-то и не могли допустить реакционеры. Так, Сенковский обратил свое злобное внимание именно на то, что и определяет специфику гоголевского сюжета, и не пожелал понять ее: браня «Ревизора» на все корки, он писал: «… чиновники города слишком легкомысленно уверяются в том, что Хлестаков есть тот самый ревизор, которого они ожидают; можно было довести их до этой уверенности с большею естественностью и с большим правдоподобием, и в этом месте, самом слабом во всей комедии, г. Гоголь явно не выполнил даже своего анекдота»[126] (по мнению Сенковского, это произошло из-за неопытности Гоголя «в драматическом деле»).
Как видим, Сенковский непременно хочет, чтобы Гоголь «выполнил свой анекдот», то есть сделал именно так, как делали его предшественники, чтобы он ввел внешнюю мотивировку ошибки; Сенковский не понимает самой сути новаторства Гоголя и тянет Гоголя в комедийную рутину.
Так же и другие реакционеры старались обвинить Гоголя в той самой немотивированности, которую они хотели выдать за неестественность, за уклонение от истины самой жизни, тогда как она-то и помогла Гоголю раскрыть пороки самой подлинной действительности его времени. И еще в 1861 году пасквилянт Герсеванов в своей печально известной книжонке о Гоголе писал: «Но «Ревизор» страшно грешит против истины. Положим, что городничий, старый и бывалый человек, мог отдать дочь за молокососа; но как мог мечтать о ленте мелкий чиновник в уездном городе, где четвертый Владимир есть феноменальное явление. Кто, от мала до велика, не знает в обширном русском царстве, что звезда есть исключительная принадлежность генеральского чина. Всего, чего Городничий мог надеяться, это — место полицмейстера в губернском городе или частного пристава в столице…» и т. д.[127] Герсеванов не без оснований забеспокоился. Ему необходимо доказать, что Городничий не мог стать вельможей ни при каких обстоятельствах, что в Российской империи нет сановников, из мелких грабителей ставших крупными. Герсеванов лгал. Он прекрасно знал, что «невероятность» мечтаний гоголевского Городничего была вполне вероятна, что «нелепость» событий гоголевской комедии в высшей степени типична для действительности тех времен и именно выражает сущность официальных порядков. Разумеется, и Герсеванов, как за четверть века до него Сенковский, меряет Гоголя на аршин своих читательских навыков догоголевской литературы. И опять мы убеждаемся в том, что сводить гоголевский сюжет к привычным до Гоголя «мотивам», применять к этому сюжету догоголевские критерии — значит грубо искажать смысл гоголевской комедии.
