Александр Етоев - Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов
И добавит: «Но как ни тяжело мне, я теперь знаю, что смерти нет».
И уже умирая, зимою 1927 года, он говорил в бреду: «Она ждет меня, она зовет меня…»
Унесла мою душуНа дно речное.Волю твою нарушу,Пойду за тобою…
«Для русской литературы 5 декабря 1927 года — такой же день, как 7 августа 1921 года (день смерти А. Блока. — А.Е.), — скажет Е. Замятин на панихиде по поэту Федору Сологубу. — …В каждом из них мы теряли человека с богато выраженной индивидуальностью, с своими — пусть и очень различными — убеждениями, которым каждый из них оставался верен до самого своего конца».
Х
«Хазарский словарь» М. Павича
Внешняя закрытость «Хазарского словаря», подчеркнутая уже названием, на самом деле закрытость кажущаяся. Игра в отпугивание массового читателя входит в планы хитроумного автора. Книга рассчитана в равной мере на читателя массового и читателя элитарного. Каждый возьмет из нее свое: элита — возможность очередной раз задрать вверх подбородок и воспарить над человеческим муравейником, массовый же читатель — сборник емких остросюжетных историй в духе псевдонародного хоррора.
Автор благосклонно предупреждает, что каждый волен читать эту книгу с любого места и в любом месте оборвать чтение. Но сам же при этом намекает на песочные часы, вставленные в переплет книги, которые дают знать, когда нужно остановить чтение и продолжить его в обратном порядке. Тогда-то, мол, и откроется тайный смысл «Хазарского словаря». А через страницу лукаво замечает, что современному читателю «не нужны песочные часы в книге, которые обращают его внимание на то, чтобы переменить способ чтения, ведь современный читатель способ чтения не меняет никогда». Это очередная провокация автора, рассчитанная исключительно на упрямство читателя, который хотя бы из чувства противоречия сделает так, как задумал создатель книги.
Если брать литературные аналогии, я бы в параллель «Хазарскому словарю» поставил сочинения Умберто Эко, например его «Имя Розы». Между прочим, эти романы пересекаются даже в некоторых частных деталях. Я имею в виду образ книги-убийцы, доминантный и там, и там. Мифологизированная история, или историзированная мифология, — называйте это явление как хотите — стала общим культурным местом в так называемой литературе постмодернизма. И все же эти два автора (Эко и Павич), формально причисляемые к «ядовитому жупелу» современной культуры, на самом деле столь же обособлены от него, как, например, Борхес от сочинений Пригова или же «Остров мертвых» Бёклина от «Сестрицы Алёнушки» Васнецова.
Самая, пожалуй, постмодернистская статья «Словаря» — это та, в которой рассказывается история д-ра Сука, археолога и арабиста, проснувшегося апрельским утром 1982 года (за два года до выхода «Хазарского словаря» в свет) с волосами под подушкой и болью во рту. Здесь явная игра-угадайка, в результате которой выигравший получает в подарок книгу Франца Кафки «Процесс» и «Ослепление» Элиаса Канетти в придачу.
Что же это такое — роман Павича «Хазарский словарь»? Чем же он так мил сердцу мирового читателя? Или все дело в профессорской глубине (Милорад Павич — профессор), с которой автор подошел к теме? Как в случае с профессором Толкином, написавшим «Властелина колец», одну из самых народных книг за всю историю XX века. Но гадай не гадай, а факт остается фактом: книга Павича стала знаменитой везде — и в Европе, и в Америке, и в Японии, и на островах Зеленого Мыса. А теперь и у нас, в России.
Мои друзья по цеху фантастов непременно причислят Павича к своему профессиональному кругу. И будут правы. Смешение истории и фантастики, постоянное смещение реального действия в область потустороннего и таинственного, древняя хазарская секта «ловцов снов», живущая в чужих снах как в собственном доме и путешествующая из прошлого в настоящее. Эти и еще много других примет дают право поставить книгу на одну полку с шедеврами мировой фантастики.
Друг мистики им ответит: отойдите, это моё! И докажет как дважды два, что всё, что в этой книге написано, — правда и только правда. Тем мистика отличается от фантастики, что мистический опыт — живой и его участником воспринимается совершенно серьезно, я бы сказал, опасно серьезно, а фантастика, с точки зрения людей серьезных, — это всего лишь красивый (или уродливый, как хотите) литературный кокон.
Действительно, через книгу протянулись цепочки символов — мистических, алхимических, каббалистических и тому подобных. Они, как старинные верстовые столбы, задают чтению определенный ритм. Соль, зеркало, буква имени, волос, искусственный человек — голем… Можно выписать десятки примеров, где эти символы обыгрываются в романе. Больше всего, пожалуй, рассыпано по роману знаков, связанных с каббалой, магией буквы, слова.
Сидя в клетке, он писал — выгрызал зубами буквы на панцире раков или черепах, но прочитать написанное не умел…
Скила вставал перед зеркалом и в те места, на которые приходились зеленые точки, втыкал себе в лицо китайские иглы. После этого боль проходила, а раны заживали, оставляя на коже лишь какой-нибудь китайский иероглиф.
Монах понял, что архангел говорит, пропуская существительные. Потому что имена — для Бога, а глаголы для человека.
Он чесал его (колено. — А.Е.) и оставлял на коже написанные буквы, которые потом можно было читать. Так они переписывались.
И так далее.
Слово в книге Павича существо материальное, осязаемое — опять же, примеров этому можно найти десятки Читатель, не поленившись, может сам заняться выборкой из текста цитат, я же ограничусь одной:
…Кусочек имени, выплюнутый, лежал у нее на губе и был немного испачкан кровью.
Особенно порадует книга любителей всяческих парадоксов и загадочных словесных конструкций: целый словарь метафор, поражающих своей необычностью, подарил читателю автор.
В одной из комнат, где пахнет замочными скважинами…
Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке.
Он знал язык своих славянских подданных с бородатыми душами, которые зимой для тепла носили под рубашками птиц.
От коней разлеталось по сторонам облако черных мух и было видно, что кони белые.
А сколько ярких, афористичных подробностей почерпнет из «Хазарского словаря» любитель славянских древностей! Вот что сказано в статье «Словаря» о святом Кирилле Солунском, основателе письменности славян:
Век его прошел главным образом среди диких племен, где после того, как пожмешь кому-нибудь руку, следует на своей пересчитать пальцы.
Или следующее, о нем же:
Сам он держался другого пути и как все моряки был уверен, что в качестве еды умные рыбы вредны для желудка и жестче, чем глупые. Так что только глупцы едят и глупых и мудрых, а мудрецы выбирают и ищут глупых.
И, наверно, должны схватиться за головы панславянисты, ревнители чистоты расы, прочитав о своих богоносных предках такие неутешительные слова:
Глаза они носили на том месте, где когда-то росли рога, и это еще было заметно, подпоясывались змеями, спали головой на юг, выпавшие зубы забрасывали на другую сторону дома, через крышу… Шепча молитвы, ели то, что выковыривали из носа. Ноги они мыли, не разуваясь, плевали в свою тарелку перед обедом…
Как же все-таки читать эту книгу? Вот как пишет об этом автор: «Чтение, взятое в целом, дело очень подозрительное». Поэтому каждый читатель должен принимать эту книгу в частности и оценивать ее по своим личным меркам, не оглядываясь на мнение других.
Ибо «мы и наши мысли — это море и течения в нем: наше тело — течение в море, а мысли — само море. Так тело, прорываясь сквозь мысли, завоевывает себе место в мире Душа же — русло и того и другого…»
Хармс Д.
У писателя Даниила Хармса есть коротенькое стихотворение, которое написано про меня. Вот оно:
Мы знаем то и это,мы знаем фыр и кыр из пистолета,мы знаем памяти столбы,но в книгу спрятаться слабы.
Почему про меня? Объясняю по пунктам:
1. Кто лучше меня знает то и это? Никто, я выяснял специально, опрашивая многих людей, как у нас в России, так и в странах дальнего и ближнего зарубежья.
2. Фыр и кыр из пистолета мне знакомы не только по компьютерным играм-стрелякам и видео- и телебоевикам. Будучи офицером запаса старой, еще Советской армии, я стрелял в тире в каком-то гулком подвале в Купчино из настоящего пистолета, не помню какой системы.
3. Про памяти столбы даже и говорить стесняюсь. Уж кому, как не мне, знакомы наперечет каждый столбик, каждая выбоина и яма на бесконечной дороге памяти.
