Виссарион Белинский - Сочинения Александра Пушкина. Статья третья
Кроме «Рыбаков», у Гнедича мало оригинальных произведений; некоторые из них не без достоинств; но нет превосходных, и все они доказывают, что он владел несравненно большими силами быть переводчиком, чем оригинальным поэтом. Замечательно, что стих Гнедича часто бывал хорош не по времени. Следующее стихотворение «К К.Н. Батюшкову», написанное в 1807 году, вдвойне интересно: и как образец стиха Гнедича, и как факт его отношений к Батюшкову:
Когда придешь в мою ты хату,Где бедность в простоте живет?Когда поклонишься пенату,Который дни мои блюдет?
Приди, разделим снедь убогу,Сердца вином воспламенимИ вместе – песнопенья богуЧасы досуга посвятим.
А вечер, скучный долготою,В веселых сократим мечтах;Над всей подлунной стороноюМечты промчимся на крылах.
Туда, туда, в тот край счастливый,В те земли солнца полетим,Где Рима прах красноречивыйИль град святой Ерусалим.
Узрим средь дикой ПалестиныЗа божий гроб святую рать,Где, цвет Европы, паладиныЛетели в битвах умирать.
Певец их, Тасс, тебе любезный,С кем твой давно сроднился дух,Сладкоречивый, гордый, нежный,Наш очарует взор и слух.
Иль мой певец – царь песнопений,Неумирающий Омир,Среди бесчисленных виденийОткроет нам весь древний мир;
О, песнь волшебная ОмираНас вмиг перенесет, певцов,В край героического мираИ поэтических богов:
Зевеса, мещущего громы,И всех бессмертных вкруг отца,Пиры их светлые и домыУвидим в песнях мы слепца.
Иль посетим Морвен фингалов,Ту Сельму, дом его отцов,Где на пирах сто арф звучалоИ пламенело сто дубов;
Но где давно лишь ветер ночиС пустынной шепчется травой,И только звезд бессмертных очиТам светят с бледною луной.
Там Оссиан теперь мечтаетО битвах, о делах былых;И лирой – тени вызываетМогучих праотцев своих.
И вот Тренмор, отец героев,Чертог воздушный растворив,Летит на тучах, с сонмом воев,К певцу и взор, и слух склонив.
За ним тень легкая Мальвины,С златою арфою в руках,Обнявшись с тению Моины,Плывут на легких облаках.
Но вдруг, возможно ли словамиПересказать иль описать,О чем случается с друзьямиПод час веселый помечтать?
Счастлив, счастлив еще несчастный,С которым хоть мечта живет;В днях сумрачных день сердцу ясныйОн хоть в мечтаниях найдет.
Жизнь наша есть мечтанье тени;Нет сущих благ в земных странах.Приди ж под кровом дружней сениПовеселиться хоть в мечтах.
В то время такие стихи были довольно редки, хотя Жуковский и Батюшков писали несравненно лучшими. «На гробе матери» (1805), «Скоротечность юности» (1806), «Дружба» замечательны, как и приведенная выше пьеса Гнедича. Знаменито в свое время было стихотворение его «Перуанец к испанцу» (1805): теперь, когда от поэзии требуется прежде всего верности действительности и естественности, теперь оно отзывается риторикою и декламациею на манер бледной Мельпомены XVIII века; но некоторые стихи в нем замечательны энергиею чувства и выражения, несмотря на прозаичность.{21}
Гнедич перевел из Байрона (1824) еврейскую мелодию, переведенную впоследствии Лермонтовым («Душа моя мрачна, как мой венец»); перевод Гнедича слаб: видно, что он не понял подлинника. Гнедич принадлежит по своему образованию к старому, допушкинскому поколению наших писателей. Оттого все оригинальные пьесы его длинны и растянуты, а многие прозаичны до последней степени, как, например, «К И.А. Крылову» (стр. 215). Оттого же он перевел прозою дюсисовского «Леара» или переделал шекспировского «Лира» – не помним хорошенько; оттого же он перевел стихами вольтеровского «Танкреда». Но перевод его «Простонародных песен нынешних греков», изданный в 1825 году, есть еще прекрасная заслуга русской литературе.
Жаль, что нет полного издания сочинений Гнедича. Сделанное им самим в 1834 году очень неполное: в нем нет «Леара», нет «Илиады», нет введения к простонародным песням нынешних греков и сравнения их с русскими песнями, нет статьи его о древнем стихосложении, напечатанной в «Вестнике Европы», нет переведенных шестистопным ямбом 7, 8, 9, 10 и 11-й песен «Илиады», нет «Рассуждения о причинах, замедляющих просвещение в России». Такой писатель, как Гнедич, стоил бы издания полного собрания литературных трудов его.
К знаменитейшим деятелям литературы карамзинского периода принадлежит Мерзляков. Он известен как поэт (оды), как переводчик (переводы из древних, стихами), как песенник (русские песни) и как теоретик словесности и критик. Оды его – образец надутости, прозаичности выражения, длинноты и скуки. Переводы его из древних заслуживают внимания. Мерзляков не перевел ничего большого вполне, но из больших произведений только отрывки, как то: из «Илиады», «Одиссеи», из трагиков – Эсхила, Софокла и Эврипида. Все эти опыты, конечно, не бесполезны; но они не дают понятия о своих оригиналах. Мерзляков не владел стихом: язык его жосток и прозаичен. Сверх того, на древних он смотрел сквозь очки французских критиков и теоретиков, от Буало до Лагарпа, и потому видел их не в настоящем их свете, хотя и читал их в подлиннике. К первой части изданных им в 1825 году в двух частях «Подражаний и переводов из греческих и латинских стихотворцев» приложено рассуждение. «О начале и духе древней трагедии и о характерах трех греческих трагиков:{22} из этого рассуждения очень ясно видно, как мало понимал Мерзляков начало и дух древней трагедии и характер трех греческих трагиков…
О, жертвы общего отчизны злоключенья,В дни славы верные и верны в дни плененья,Подруги юные, не отрекитесь выЕще подпорой быть сей рабственной главы,Которая досель гордилася венцами:Царицы боле нет; невольница пред вами! —Но я, как прежде, вам и ныне мать и друг!..И бедствия мои, и старости недугЕдиный жребий наш: вот право для злосчастныхНа помощь и любовь душ, злобе непричастных!Прострите руки мне, приподнимите… Ах!Нет сил, болезнь и хлад во всех моих костях! —Вещайте, что совет вождей определяет:Куда нас грозный суд{23} судьбины посылает?Куда еще влачить срам, скорбь свою и плен?Иль остров сей для нас могилой обречен?
Кто бы – думали вы – говорит такими дебелыми, жесткими и бестолковыми стихами? – Гекуба, в трагедии Эврипида!.. Хороший же был поэт этот Эврипид, если он по-гречески так же выражался, как заставляет его выражаться по-русски переводчик!.. Впрочем, некоторые переводы из древних Мерзлякова не без достоинства. Он перевел вполне «Освобожденный Иерусалим» Тасса и перевел его привилегированным в старину размером для эпических поэм – шестистопным ямбом. Перевод этот тяжел и дубоват, без всяких достоинств. Причина этому опять двоякая: Мерзляков не владел стихом и на эпические поэмы смотрел с херасковской точки зрения, как на что-то натянуто-высокое, надуто-великолепное и дубовато-тяжелое. Насмешники уверяют, будто в его переводе «Освобожденного Иерусалима» есть стих:
Вскипел Бульон, течет во храм…{24}
Не ручаемся за достоверность такого указания: мы не имели силы одолеть чтением весь перевод…
В русских песнях Мерзлякова больше чувствительности, чем чувства. Лучшие из них написаны им уже после двадцатых годов текущего столетия. Вообще, они не без достоинств и выше песен Дельвига, хотя и далеко ниже песен Кольцова.{25}
Как эстетик и критик, Мерзляков заслуживает особенное внимание и уважение. Ученик Буало, Баттё и Лагарпа, он следовал теории, которая теперь уже вне спора и даже насмешек; но он следовал ей и проповедывал ее, как умный и красноречивый человек. Ложны были его основания, но он был им везде верен и развивал их последовательно и живо. Словом, в этом отношении на Мерзлякова можно смотреть, как на умного представителя литературных понятий целой эпохи. В ошибках его виновато его время; достоинства его принадлежат ему самому. Вот почему его теоретические и критические статьи и теперь приятно читать, хоть и нисколько не соглашаешься с ними. В 1812 году Мерзляков читал публично в Москве теорию изящного, в доме князя Б.В. Голицына. Чтения эти были напечатаны в «Вестнике Европы» 1813 года. Не знаем, были ли возобновлены когда эти чтения, но в издававшемся им в 1815 году журнале «Амфион» напечатано только чтение, в котором он определяет изящное, понимая его так: «При надлежащей стройности, правильности и точности подражания, занимательность предмета, основанная на отношении его к нам самим».
Первыми нашими критиками были Карамзин и Макаров. Особенно славились в свое время – разбор Карамзина «Душеньки» Богдановича, а Макарова – сочинений Дмитриева. Критика эта состояла в восхищении отдельными местами и в порицании отдельных же мест, и то больше в стилистическом отношении. Обыкновенно восхищались удачным стихом, удачным звукоподражанием и порицали какофонию или грамматические неправильности. Не такова уже критика Мерзлякова. Ложная в основаниях, она уже толкует об идее, о целом, о характерах; она строга, сколько может быть строгой. Для критики Мерзлякова писатели русские уже не все равно велики; но один выше, другой ниже, и все не без недостатков. Она благоговеет перед Сумароковым и тем с неменьшею суровостью выставляет его недостатки. Она видит в Хераскове знаменитого поэта, и от нее плохо пришлось его «Россиаде». Огромный разбор «Россиады», написанный Мерзляковым, возбудил общий ропот, хотя этот разбор написан не только с уважением, но и с любовию к Хераскову. Критика Мерзлякова была смела не по времени и притом нерешительна, а потому одних оскорбила, других ужаснула, третьих не удовлетворила и немногим понравилась. Во всяком случае, эта критика принадлежит к любопытнейшим фактам истории русской литературы. Она напечатана в целых семи книжках «Амфиона».
