Григорий Амелин - Письма о русской поэзии
«В толпе легко могли затереть или помять подголоски его ликующей инвенции, которые прыгали промеж расходящихся и кидались им на грудь, как резвящиеся лягавые, в полном исступлении от радости, что их так много при одном хозяине, потому что органист имел обыкновение спускать всю свору бесчисленных своих регистров к концу службы. Постепенно церковь опустела. Но органист продолжал играть» («История одной контроктавы»).
В стихотворении сквозь сцену греческой охоты просвечивает другая мифология – литературный вымысел, созданный Александром Дюма в «Королеве Марго». И уже с быстротой молнии мчится в лес лань, на которую засмотрелся Ла Моль, уже рванулся из зубов молосских догов дикий кабан и ударом клыка распорол сапог короля, уже Генрих Наваррский спасает своего царственного брата – и все тонет в звуках рогов и треске деревьев. Королевские лилии, атлас, властные и бессильные руки – это, конечно, Маргарита, а мчащийся за ланью Актей – любимая борзая Карла. Все стремятся вырваться на волю – как те, в греческом мифе, и не могут. Их жизнь – страницы книг, они запрятаны в переплеты и только и остается еще и еще раз заплетать «этот ливень, как волны, холодных локтей».
К блаженной силе книг и памяти детского чтения романов, дирижирующих в стихии стихотворства, Пастернак обращается в цикле «Я их мог позабыть»:
О детство! Ковш душевной глуби!О всех лесов абориген,Корнями вросший в самолюбье,Мой вдохновитель, мой регент!Что слез по стеклам усыхало!Что сохло ос и чайных роз!Как часто угасавший хаосБагровым папортником рос!Что вдавленных сухих костяшек,Помешанных клавиатур,Бродячих, черных и грустящих,Готовят месть за клевету!
(I, 199)
Поэтическая импровизация на «охотничью тему» Дюма, родственная музыкальной, была задана одной из «пяти повестей» сборника «Темы и варьяции» – стихотворением «Маргарита». Пастернаковская поэтическая Маргарита – это одновременно Гретхен, королева Марго и жемчужная Диана-Луна.
В поэзии как в современной рекламе шампуня – три в одном флаконе. Но кто знает, не оттого ли так головокружителен стихотворный эликсир, что этим смесительно-бедокурящим средством, в корень, головы поэтов еще в детстве вымыл французский парикмахер Франсуа?
Довольно кукситься, когда есть лекарство от скуки.
«ЗА УЗОРОМ ДВОЙНЫХ КОРОЛЕЙ…»
Светлане Завадовской
Ясен путь, да страшен жребий…
Иннокентий Анненский. «Офорт»
Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив,От портного до поэта –Всем понятен мой призыв…А потомки… Пусть потомки,Исполняя жребий свойИ кляня свои потемки,Лупят в стенку головой!
Саша Черный. «Потомки»
В разговоре о культурной истории имени «Светлана» – целый рой иноплеменных и православных заменителей этого имени. Фотиния (Фетинья), Лукерья, Лючия, Лиора, Ора, Paeva – это все кальки имени Светлана (греческие, латинские, ивритские, финнские эквиваленты). При этом ни разу не помянуто параллельное имя, которым называли русско- и франкоязычных Светлан, родившихся в эмиграции. Некоторые вернулись, живут сейчас в России, тем не менее их давние знакомые, обращаясь к ним, зовут их «Клэр» (а иногда и «Клара»). Набоков, к примеру, после неудачной помолвки со Светланой Зиверт, вероятно, в память своей юношеской влюбленности дал имя Клэр светлой подруге романного героя – Себастьяна Найта.
До сих пор неясно, отчего Жуковский при втором переложении баллады Г.А. Бюргера «Ленора» избрал для героини редкостное для своего времени имя «Светлана». (В первом его вольном переводе баллада была «Людмилой».) Вот что предполагает Елена Душечкина, гадая о выборе поэта: «Жуковский не придумывает это имя – оно уже известно. Им уже воспользовался А.Х. Востоков в “старинном романсе” “Светлана и Мстислав”, написанном в 1802 и напечатанном в 1806 году… Со стороны Жуковского, однако, это было не просто заимствование, но органичный и взвешенный выбор имени, производного от слова светлый. Выбор этот мог быть обусловлен и временем действия баллады – святками(о родственной близости понятий святостии света, сияния, которая подкрепляется и на уровне языка, писал В.Н. Топоров…). Дав героине новой баллады имя Светлана, Жуковский тем самым “подарил” ХХ веку одно из самых любимых и распространенных имен»[75].
Нам же думается, что поэты-современники Жуковского и литераторы более поздние, прекрасно понимали – отчего гадает именно Светлана. В первом переложении Людмила в балладе Жуковского – не гадала (только «приуныв, К персям очи приклонив, На распутии вздыхала»). Тема гадания, жребия появляется только в «Светлане»:
«Загадай, Светлана;В чистом зеркала стеклеВ полночь, без обманаТы узнаешь жребий свой:Стукнет в двери милый твойЛегкою рукою;Упадет с дверей запор;Сядет он за свой приборУжинать с тобою
»[76].
Как только появилась тема гадания (жребия), тут же зазвучало греческое «kleros» – жребий, клир (причт, христианское духовенство, первоначально избиралось по жребию), которое по созвучию в свою очередь читалось как французское «claire» – светлая (ясная, чистая). Так родилось имя Светлана. Они (имя и жребий) тесно взаимосвязаны перекрестным опылением подспудных межъязыковых звучаний. Так что Светлана, с ее «русскою душою» и «национальным колоритом и самобытностью», на деле была сплошным переводом с иноземного языка. Ирония в том, что имя, означающее светлость, чистоту и понятность, скрывало темноту, секрет и крайнюю неясность своего литературного происхождения.
Например, продолжая игру, пародируя ее, поэт Павел Катенин в свою переделку «Леноры», балладу «Ольга. Из Бюргера» (1816), ввел призыв к церковному хору («Клир! пропой мне стих венчальный») и рефрен-обращение к невесте («Страшно ль, светик, с мертвым спать?»). В общей сложности варианты слова «свет» повторены 14 раз. «Ольга» за «простоту и даже грубость выражений» (Пушкин) была воспринята современниками как полемика с поэтическими принципами Жуковского.
В начале ХХ века поэт (и тоже переводчик) Бенедикт Лившиц, продлевая содеянное Жуковским, соединит весь светлейший круговорот в таинственной словесной жеребьевке своей «Аллеи лир»:
И вновь – твои часы о небеИ вайи и пресветлый клир,Предавшая единый жребийИ стебли лебединых лир…[
77]
На этом сейчас следует остановиться, хотя далее напрашивается рассказ о тайной жизни баллады Жуковского и имени Светланы-Клэр в поэзии, например, Анненского, Пастернака, Саши Черного или даже в «кларизме» Кузмина. Все – и сказанное и не произнесенное – лишь свидетельства своевременности интереса к культурной истории имени Светлана.
ЦИКУТА
Авторы друг другу
Есть свирель у меня из семи тростинок цикутыСлепленных, разной длины, – Дамет ее, умирая,Передал мне и сказал: вторым ей станешь владельцем.
Публий Вергилий Марон. «Эклога II»
Je sucerai, pour noyer ma rancœur,Le népenthès et la bonne ciguëAux bouts charmants de cette gorge aiguëQui n'a jamais emprisonné de cœur.
Charles Baudelaire. «Le Léthé»[78]
Ты не бойся, что темно.Слушай, я тебе открою, –Всё невинно, всё смешно,Всё божественной игроюРождено и суждено.
Федор Сологуб. «Ты не бойся, что темно…»
Стихотворение Хлебникова – странный образчик такого рода текста, где целое – понятно, а каждая строка темна, как невская вода:
Веко к глазу прилежно приставив,Люди друг друга, быть может, целуют,Быть может же просто грызут.Книга войны за зрачками пылает,Того, кто у пушки, с ружьем, но разут.Потомок! От Костомарова позднегоСкитаясь до позднего Погодина,Имя прочтете мое темное, как среди звезд Нева,Среди клюкву смерти проливших за то, чему имя старинное «родина».А имя мое страшней и тревожнейНа столе пузырькаС парой костей у слов «осторожней,Живые пока!».Это вы, это вы тихо прочтетеО том, как ударил в лоб,Точно кисть художника, дроби ком,Я же с зеленым гробикомУ козырькаПойду к доброй старой тете.Сейчас всё чары – и насморкИ даже брашна,А там мне не будет страшно,– На смерть!
1916 (III, 16)
Ясно, что это антивоенный призыв, и потомок, скитающийся в гуще исторических фактов, летописей и легенд, должен быть вооружен не ружьями и пушками, а пристальным зрением. Из одноглазого и разутого он должен превратиться в обутого щеголя – смотреть в оба, как мандельштамовский щегол:
В обе стороны он в оба смотрит – в обе! -
Не посмотрит – улетел! (III, 102)
Но настолько же здесь имеет значение шутливая поговорка «Разуй глаза!» – взгляни, чтобы увидеть; сбрось пелену; расширь кругозор. Перед нами еще один поэтизированный рассказ о Тайной вечере, где провидящий свою смерть поэт-Христос несет людям не меч, но мир: «Тайной вечери глаз знает много Нева…» Темное имя автора – Вели-мира – Виктора Хлебникова составляет вензель-монограмму ВХ, пасхальный диктант смерти и воскрешения.
