Дмитрий Быков - Думание мира
Или, как еще лаконичней сформулировано в следующей песне из альбома ― «Пойду в монахи постригуся, не то влюблюся в этот ад».
Возвращение к дословесному раю, в котором нет грубых и простых человеческих смыслов, а лишь невербализуемые восторг и тоска при виде Божьих чудес и тайн, ― сквозная щербаковская тема, главная его нота; побег от любых симпатий и привязанностей ― странное, но весьма характерное для нынешнего рубежа веков развитие блоковского мотива. Достаточно сопоставить сравнительно новый «Белый берег» из альбома «Если» с «Соловьиным садом», где «заглушить рокотание моря соловьиная песнь не вольна». В мире Блока это рокотание моря ― тот самый «жизни гул упорный» итальянских стихов, напоминание о том, что в романтических снах не укроешься; в мире Щербакова, поэта, успевшего навидаться и наслушаться этой самой реальности в куда более грубом виде по самое не могу, гул моря ― как раз напоминание о мире реальности подлинной, куда только и стоит бежать от простой, скучной лжи любых человеческих отношений и политических иллюзий. Блоковского героя отрывает от возлюбленной тайная тревога, зов пресловутой «действительности», ― герой Щербакова уже знает, насколько эта действительность недействительна, и бежит любых цепей, любых обязательств:
Пришлось очнуться мне и прочь отплыть в челне.Я плыл и жизнь другую обдумывал вчерне.Свежо дышал зенит. И дочиста отмытБыл берег тот, где ныне я начисто забыт.
Гораздо убедительней для щербаковского героя реальность собственного детства и отрочества, к которым он в песнях обращается все чаще; и не только потому, что в это время еще свежа пренатальная память о счастливом мире без слов, мире туманных образов, безымянности и связанной с нею неуязвимости, ― но и потому, что в детстве ярче были, по блоковскому же определению, «молнии искусства». Вся «Травиата» с нового диска ― об этом; и здесь мы находим лучшее из щербаковских определений музыки ― «Нечто важно и непреложно грядет из тьмы, еле звуча пока, когти пробуя осторожно, как сонный зверь, спущенный с поводка». Вся «содержательная» часть искусства, все, что выразимо словом, ― автору не нужно: «Чей был выигрыш? Кто противник? Вспять оглянешься ― пепел сплошь. Страхам школьным цена полтинник, а уж сегодняшним ― вовсе грош». Есть только «зверь летучий в дымах и саже, небыль-музыка, мир иной», и чем меньше в ней смысла, тем лучше.
В щербаковских песнях смысла ― в традиционном значении ― и вовсе немного, и человеческих эмоций почти нет; впрочем, тут есть и еще одно объяснение ― ожог; нервозность и впечатлительность на грани человеческих возможностей. Как и Блок ― да, собственно, как и все радикальные романтики, ненавидящие быт и живущие в предчувствии возмездия, ― Щербаков живет в предчувствии «Последней Гибели», но избегает говорить о ней напрямую, всегда ― в обход, предельно зашифрованно, и уж конечно, не по эзоповско-конспирологическим соображениям. С предыдущего диска «Déjà» наименее адекватно понятой и, пожалуй, незаслуженно малоизвестной осталась превосходная песня «Не бывает»; более адекватную картинку двухтысячного года мало кто нарисовал:
Не вполне поворотлив собойУтерявший стрелецкую прытьЗверобой с рассеченной губой,Обещавший меня пережить.Девяносто навряд ли ему,Но не меньше восьмидесяти,И грозится, по-видимому,Он, скорее, для видимости.А сам не сумеет. Сумеет не сам.Мне он не опасен. Опасен не он.
Содержался там и прогноз на ближайшее будущее ― пожалуй, слишком беспощадный в отношении лирического героя: «И как только всеобщее „за“ превратится в зловещее „чу“, я отважно закрою глаза и со всей прямотою смолчу». Если этот герой и молчит ― то не из трусости, естественно:
Лишь бы не нынче о дыбе с кнутом,Лишь бы о главном ни звука.Музыка кончится, настанет разлука,Хватимся ― пусто кругом.
Это уже из «Застольной» 2001 года с последней пластинки. В подсознании щербаковского протагониста, сколь бы он ни стремился помнить только свое дочеловеческое прошлое, живет и вся пыточная история человечества, да и собственно щербаковская биография в этом смысле не слишком радостна, он успел застать гниенье и распад империи, и иллюзии переломных времен, и крах всех иллюзий, и радикальную примитивизацию мира вокруг. «Пусто кругом» ― но это совсем не та райская, божественная пустыня, в которой пребывал герой «Менуэта» или «Восточных песен». Это мир седой пыли, тумана, обломков, руин, пепелищ ― будущее, каково оно есть. Неумолимость этого будущего ― тема еще одной чрезвычайно удачной песни из нового щербаковского альбома, концертного хита «Москва-Сухуми».
Рефрен «Я еду к морю, мне девятнадцать лет» тут принципиально важен, поскольку девятнадцать лет нашему герою было в восемьдесят втором, ― все, кто жил тогда, все, чье тинейджерство пришлось на эти прелестные времена, помнят счастливое и трагическое ― но, скорее, все же счастливое ― ощущение великих перемен, скорого краха и обновления (с крахом получилось, с обновлением не очень), ― и в этом щербаковском сочинении, в жестком его ритме, во взрывах ударных как раз и проступает то, что обычно остается за словами: сосущее чувство неотвратимости, странное сочетание свободы и роковой предопределенности. «А нынче ждут меня лимоны с абрикосами, прибой неслыханный и новый горизонт вдалеке. Локомотив гремит железными колесами, как будто говорит со мной на новом языке. Вагон потрепанный, лежанки с перекосами, днем кое-как еще, а ночью ― ни воды, ни огня. Локомотив гремит железными колесами, и море надвигается из мрака на меня». Из мрака надвигаются свобода, счастье, пушкинская романтическая ночь, пахнущая лимоном и лавром, ― но поверх всех радостных ожиданий гремят железные колеса, закон неизбежности, неумолимый новый язык; и когда море надвинулось ― стало ясно, что того моря нет и не было.
Многим ― в том числе и автору этих строк ― случалось не то чтобы упрекать Щербакова в многословии, но констатировать некую словесную избыточность, пристрастие к длинным, громоздким конструкциям, десятки строк в буквальном смысле ни о чем; все это связано с тем, что слово у Щербакова превратилось в строительный материал, оно ничего не хочет сообщить ― из него строят «пески, деревья, горы, города, леса, водопады». Изгибчатый, плавный ритм щербаковского стиха похож на рельеф холмистой местности; слово утрачивает смысл, чтобы вернуть себе полноценный звук.
Щербаков ― большой поэт эпохи большой бессловесности, компрометации всех смыслов, когда права и убедительна оказывается только эстетика, когда важнее человеческого страха и человеческих же надежд (и даже человеческого сентиментального сострадания) оказываются именно ужас и восторг перед лицом великого и безжалостного неодушевленного мира. Только это величие привлекает Щербакова, только тут его герой содрогается, плачет, трепещет ― неважно, «Океан» ли перед ним или «Тирренское море». И когда жалкие человеческие усилия, ничтожные победы увенчиваются закономерным и равнодушным забвением или эффектным крахом, этот герой откровенно злорадствует:
Прекрасна жизнь! Затейлив хруст ее шестерен.Прищур востер. Полки внушительны.Во фрунт равняйсь! Поблажек никаких никому.Чем гуще шквал, тем слаще штурм.Но гаснет вечер. И на штурмующих,Как снег судеб, нисходит белая-белая-белая-белая ночь.Отбой.Гудбай.
Веселенький марш «Советский цирк умеет делать чудеса» и своевременная цитата из финальной темы «8½» (к Нино Рота у Щербакова вообще слабость) издевательски завершают эту чрезвычайно оптимистическую балладу.
Разумеется, у такой радикально-романтической позиции, «уничтожающей как класс» все, что не есть Бог, ― а Бог дышит только в музыке да в небесных красках, ― есть свои издержки: ни на концерте Щербакова, ни при многократном (сразу привыкаешь и подсаживаешься) прослушивании его последних дисков слушатель не испытает того умиления, той щекочущей теплоты, которая гарантирована ему на обычном бардовском вечере. Барды часто отзываются о нем в духе «Зато мы неумелые, но добрые»; слушать это смешно. Щербаков, собственно, и не бард никакой.
В эпоху кризиса смыслов большое искусство редко апеллирует к человеческому. Это досадно, нет слов, но неизбежно, поскольку слов в буквальном смысле нет, как о том и пелось в давнем «Подростке»: «Ты прав. Слов нет. Ты прав». Зато есть ужас и восторг ― при виде бесстрашного эквилибриста, разгуливающего над бездной, как по асфальту, сколько бы он ни жаловался, что «налетели черные, выбили балансир». Если говорить об издержках более серьезных, придется заговорить о щербаковской аудитории, за которую, впрочем, автор отвечает лишь в очень малой степени (никогда не соглашусь, что не отвечает вовсе). Но ведь и Бродский, серьезно говоря, не виноват в том, что у него такие противные эпигоны; у Щербакова настоящих эпигонов нет ― слишком сложно то, что он делает, и чтобы ему подражать, надо владеть стихом и гитарой довольно прилично.
