Виссарион Белинский - Сочинения Александра Пушкина. Статья первая
«Если бы охота и прилежность могли заменить дарование, кого бы не превзошел Тредиаковский в стихотворстве и красноречии? Но упрямый Аполлон вечно скрывается за облаком для самозванцев-поэтов и сыплет лучи свои единственно на тех, которые родились с его печатью. Не только дарование, но и самый вкус не приобретается; и самый вкус есть дарование. Учение образует, но не производит автора. Тредиаковский учился во Франции у славного Ролленя; знал древние и новые языки; читал всех лучших авторов и написал множество томов в доказательство, что он… не имел способности писать».
Суждение Карамзина о Сумарокове мягче и уклончивее, нежели о Тредьяковском, но тем не менее оно было страшным приговором колоссальной славе этого пигмея.
«Сумароков еще сильнее Ломоносова действовал на публику, избрав для себя сферу обширнейшую. Подобно Вольтеру, он хотел блистать во многих родах – и современники называли его нашим Расином, Мольером, Лафонтеном, Буало. Потомство не так думает; но, зная трудность первых опытов и невозможность достигнуть вдруг совершенства, оно с удовольствием находит многие красоты в творениях Сумарокова и не хочет быть строгим критиком его недостатков. Уже фимиам не курится{28} перед кумиром; но не тронем мраморного подножия; оставим в целости и надпись: Великий Сумароков!.. Соорудим новые статуи, если надобно; не будем разрушать тех, которые воздвигнуты благородною ревностью отцов наших!»
Замечательно, что Карамзин ставил в недостаток трагедиям Сумарокова то, что «он старался более описывать чувства, нежели представлять характеры в их эстетической и нравственной истине», и что, «называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени». Нельзя не увидеть в таких замечаниях суждения необыкновенно умного человека – и великого шага вперед со стороны литературы и общества. Правда, Карамзин находит многие стихи в трагедиях Сумарокова «нежными и милыми», а иные даже «сильными и разительными»; но не забудем, что всякое сознание развивается постепенно, а не родится вдруг, что Карамзин и так уже видел неизмеримо дальше литераторов старой школы, и, сверх того, он, может быть, боялся, что ему совсем не поверят, если он скажет истину вполне или не смягчит ее незначительными в сущности уступками.
Остроумная и едкая сатира Дмитриева «Чужой толк» также служит свидетельством возникавшего духа критицизма.{29} Она устремлена против громогласного «одопения», которое начинало уже досаждать слуху. Поэт заставляет, в своей сатире, говорить одного старика с такою «любезною простотою дедовских времен»:
Что за диковинка? лет двадцать уж прошло.Как мы, напрягши ум, наморщивши чело,Со всеусердием всё оды пишем, пишем,А ни себе, ни им похвал нигде не слышим!Ужели выдал Феб свой именной указ,Чтоб не дерзал никто надеяться из насБыть Флакку, Рамлеру и их собратьи равным,И столько ж, как они, во песнопеньи славным?Как думаешь!.. Вчера случилось мне сличатьИ их и нашу песнь: в их… нечего читать!Листочек, много три, а любо как читаешь —Не знаю, как-то сам как будто бы летаешь!Судя по краткости, уверен, что ониПисали их резвясь, а не четыре дни;То как бы нам не быть еще и их счастливей,Когда мы во сто раз прилежней, терпеливей?Ведь наш начнет писать, то все забавы прочь!Над парою стихов просиживает ночь,Потеет, думает, чертит и жжет бумагу;А иногда берет такую он отвагу,Что целый год сидит над одою одной!И подлинно, уж весь приложит разум свой!Уж прямо самая торжественная ода!Я не могу сказать, какого это рода,Но очень полная – иная в двести строф!Судите ж, сколько тут хороших есть стишков!К тому ж, и в правилах: сперва прочтешь вступленье,Тут предложение, а там и заключенье —Точь-в-точь, как говорят учены по церквам!Со всем тем нет читать охоты – вижу сам.Возьму ли, например, я оды на победы,Как покорили Крым, как в море гибли шведы!Все тут подробности сраженья нахожу,Где было, как, когда, – короче я скажу:В стихах реляция! прекрасно!.. а зеваю!Я, бросивши ее, другую раскрываю,На праздник иль на что подобное тому:Тут найдешь то, чего б нехитрому умуНе выдумать и ввек: зари багряны персты,И райский крин, и Феб, и небеса отверсты!Так громко, высоко!.. а нет, не веселитИ сердца, так сказать, ничуть не шевелит.
Один из собеседников берется объяснить старику причину такого грустного явления. Эта причина, увы! и теперь еще не совсем состарелась, и теперь еще не совсем анахронизм! Слушайте:
Я сам язык богов, поэзию люблю,И нашей, как и вы, утешен также мало;Однакож здесь в Москве толкался я не мало{30}Меж наших Пиндаров и всех их замечал:Большая часть из них – лейб-гвардии капрал,Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий,Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий.Уродов страж – народ все нужный, должностной…
А вот и объяснение причины деятельности наших поэтов:
К тому ж, у древних цель была, у нас другая:Гораций, например, восторгом грудь питая,Чего желал? О, он – он брал не свысока:В веках бессмертия, а в Риме лишь венкаИз лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала:«Он славен – чрез него и я бессмертна стала!»А наших многих цель иль дружество с князьком,{31}Который отроду не читывал другова,Кроме придворного подчас месяцеслова,Иль похвала своих приятелей, а имПечатный каждый лист быть кажется святым.{32}
Приписывая неуспехи наших поэтов убеждению, что если у кого есть природный дар, тот имеет право ничему не учиться и быть невеждою, злой аристарх презабавно описывает, как писались в старину громкие оды:
И вот как писывал поэт природный оду:Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,Что Рымникский Алкид поляков разгромил,Иль Ферзен их вождя Костюшку полонил, —Он тотчас за перо, и разом вывел: Ода!Потом, в один присест: такого дня и года!«Тут как?.. Пою!.. Иль нет, уж это старина!Не лучше ль: даждь мне, Феб?.. Иль так: не ты однаПодпала под пяту,{33} о чалмоносна Порта?Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме чорта?Нет, нет! не хорошо; я лучше поброжуИ воздухом себя открытым освежу».Пошел, и на пути так в мыслях рассуждает:«Начало никогда певцов не устрашает;Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалитьГероя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?С Румянцевым его иль с Грейгом иль с Орловым?Как жаль, что древних я не читывал! а с новым —Неловко что-то все! – Да просто напишу:Ликуй, герой! ликуй! герой ты! возглашу.Изрядно! тут же что? Тут надобен восторг!Скажу: кто завесу мне вечности расторг?Я вижу молний блеск! Я слышу с горня светаИ то, и то… А там? известно: многи лета!Брависсимо! и план, и мысли, все уж есть!Да здравствует поэт! Осталося присесть!Да только написать, да и печатать смело!»Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!И оду уж его тисненью предают,И в оде уж его нам ваксу продают.Вот как пиндарил он, и все ему подобны,Едва ли вывески надписывать способны!
Право, не дурно было бы, если б какой-нибудь даровитый поэт нашего времени написал современный «Чужой толк» и объяснил, как пишутся теперь романы, повести и «патриотические драмы»…
Дмитриев заставляет в своей сатире говорить плохого стихотворца:
Пою!.. иль нет, уж это старина!
А между тем это «пою» вместе с «лирою» так часто попадается и в стихах самого Дмитриева, и в стихах Карамзина. Это перешло от писателей предшествовавших двух школ – ломоносовской и державинской, которые под «литературою» разумели и «песнопение»: кто бы что бы ни писал – в стихах или в прозе, – он пел, а не писал. Державин в стихотворении своем «Прогулка в Царском Селе» делает такое обращение к Карамзину:
И ты, сидя при розе,Так, дней весенних сын,Пой, Карамзин! – и в прозеГлас слышен соловьин.
В стихотворениях Дмитриева и Карамзина русская поэзия сделала значительный шаг вперед и со стороны направления, и со стороны формы; но из-под риторического влияния далеко еще не освободилась. Фебы, лиры, гласы, усечения, пиитические вольности и более или менее прозаическая фактура только ослабились в ней, но не исчезли; они удержались в ней по преданию, которое дошло даже и до Пушкина, как увидим это после. Но важно то, что если поэзия и удержала риторический характер, зато как она, так и вообще беллетристика русская приобрели новый характер вследствие направления, данного им Карамзиным и Дмитриевым: мы говорим о сентиментальности. Не Карамзин с Дмитриевым изобрели ее; они только привили ее к русской литературе. Она преобладала в литературе и в нравах всей Европы XVII и XVIII века. На счет сентиментальности много можно сказать смешного и забавного; но мы хотим судить о ней, а не потешаться ею. Она – важное явление в отношении к историческому развитию человечества, которого процесс всегда совершается переходами из крайности в крайность. Феодальная дикость и грубость нравов Европы средних веков совершенно исчезли только при Людовике XIV – представителе нового, противоположного эпохе рыцарства времени; но, исчезнув, эта феодальная дикость, естественно, уступила место изнеженности чувств. Мужчины и женщины исчезли: их заменили пастушки и пастушки, поэты вздыхали, охали и ахали, красавицы стонали, как горлинки, madame Дезульер воспевала барашков и голубков, наивно завидуя их праву любиться открыто, не стыдясь добрых людей. Это вздыхательное и чувствительное направление существовало в Европе до тех самых пор, как страшные бури и грозные волнения политические, разразившиеся над нею в конце прошлого века, не изменили ее характера и нравов. Россия не знала возродившейся Европы до славной для себя эпохи 1814 года, и результаты этого нового знакомства обнаружились в ее литературе только со времени появления Пушкина и начала войны романтизма с классицизмом. До того же времени наши поэты и литераторы продолжали поклоняться старым авторитетам: Мерзляков критиковал с голоса Лагарпа и переводил идиллии madame Дезульер; Озеров подражал Расину; в Крылове видели подражателя Лафонтена; Батюшков низкопоклонничал перед каким-нибудь Парни, которого далеко превосходил талантом; Жуковский вполовину шел особым путем, вполовину покорялся влиянию карамзинской школы. Итак, русская литература познакомилась и сошлась с европейскою сентиментальностию почти в ту самую минуту, как Европа навсегда рассталась с своею сентиментальностию. Эта встреча была необходима и полезна для русской литературы и нравов ее общества. В Европе сентиментальность сменила феодальную грубость нравов; у нас она должна была сменить остатки грубых нравов допетровской эпохи. Это понятно там, где не только просвещение и литература, но и общительность и любовь были нововведением. Сентиментальность, как раздражительность грубых нервов, расслабленных и утонченных образованием, выразила собою момент ощущения (sensation) в русской литературе, которая до того времени носила на себе характер книжности. Смешны теперь нам эти романические имена: Нина, Каллиста, Леония, Эмилия, Лилетта, Леон, Милон, Модест, Эраст; но в свое время они имели глубокий смысл: в них выразилась человеческая наклонность к романической мечтательности, к жизни сердцем. В лице Карамзина русское общество обрадовалось, в первый раз узнав, что у него, этого общества, есть душа и сердце, способные к нежным движениям. Это называлось тогда «наслаждаться чувствительностию»[10]. Кто мог плакать в умилении от песни Дмитриева «Стонет сизый голубочек», тот, конечно, понимал поэзию лучше того, кто видел ее только в торжественных одах на разные иллюминации. Поэзия» предшествовавшей школы пугала женщин, а стихи Дмитриева, Карамзина и Нелединского-Мелецкого женщины знали наизусть и ими воспитывались целые поколения. Карамзина читали все грамотные люди, претендовавшие на образованность; многих из них только Карамзин и мог заставить приняться за чтение книг и полюбить это занятие, как приятное и полезное.
