Борис Парамонов - Конец стиля
И тут мне хочется сказать несколько слов в защиту Василия Белова. Он насмешил всю просвещенную Россию, назвав аэробику сатанинским культом. Все поняли, что его смущают легкие гимнастические костюмы атлеток и видимая бесстыдность некоторых телодвижений, долженствующих укрепить брюшной пресс. Теперь я понимаю, что славный деревенщик имел в виду другое. Не бесстыдство здесь способно устрашить — а отсутствие такового, полная бесполость происходящего. Сексапила в этих культуристках не больше, чем в любимой ими штанге. Трансформация женщины в мужчину (если не в машину!), происходящая у всех на глазах, перерождение тканей бытия — вот что в этом зрелище страшновато. И Белов учуял это темным звериным — «деревенским» — инстинктом, на то он и художник. Его давно уже пугает этот процесс, и в параллельных отечественных примерах тоже. Книга рассказов «Воспитание по доктору Споку» о том же: о бабе, становящейся мужиком, утрачивающей все то, что человечество тысячелетиями связывало с самой онтологией женщины, — мягкость и жалостливость, податливость и слабость, одним словом, женственность.
Наблюдая такие явления, начинаешь понимать, что большевизм не столько государственная система, сколько культурное веяние, мировоззрение, стиль; в двадцатом же веке, если угодно, и мода. Физкультурницы из фитнесс-центров, несмотря на все их тяготение к Уолл-стрит, — самые настоящие большевички, носительницы идеологии борьбы с природой. И тогда приходит иное понимание: благодетельности бесстилья, безвкусицы — благодетельности Америки, в которой много больше, чем где-либо, чудовищно толстых людей. Долой конструктивизм и все памятники всем интернационалам! Да здравствуют толстяки, потребляющие мучные изделия и пьющие пиво! Ими спасется мир.
ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ!
Во время январского (1994) визита президента США Клинтона в Россию главной новостью американской масс-медиа был не этот визит, а процесс Лорены Боббит, обвинявшейся в нанесении тяжких телесных повреждений своему мужу Джону Уэйну Боббиту. Находясь, по ее словам, в состоянии аффекта (вызванного многолетними издевательствами мужа), Лорена отрезала ему половой член.
Это событие потрясло Америку. О степени потрясения свидетельствует, к примеру, редакционная статья «Нью-Йорк Таймс», появившаяся в один из тех дней. Респектабельнейшая американская газета заговорила тоном, уместным скорее для романа «Лолита»:
«У каждой эпохи свои легенды. Если б мы жили в эпоху баллад, то героиней одной из них стала бы Лорена Боббит. Ее преступление — одновременно порочное и захватывающее — красноречиво говорит о нашем времени то, о чем мы не хотим и боимся говорить. Главным и наиболее устрашающим для мужчин является здесь реализация ужаснейшей из их фантазий о женщине-мстительнице, с которой не идет в сравнение никакая Лисистрата. А женщины смотрят на преступление Лорены Боббит со смесью ужаса, восхищения и соблазна.
Вы действительно хотите знать об этом? Хотите слышать об этом снова и снова, опять и опять? В ваших ушах звучит голос автора древних баллад о любовнице-дьяволице, о похищенном дитяти, о мести жены».
Лорена Боббит пробудила и вызвала к сознанию древние атавистические ужасы, дремлющие в глубинах коллективного бессознательного, воскресила сказочные образы, казалось бы, до конца изжитые цивилизованным человечеством. В этом значение ее процесса и всего с ним связанного. Это сюжет из мира архетипов, архаических легенд, пещерного прошлого. В душах людей пробудились зловещие воспоминания. Лорена Боббит сорвала покров майи и обнажила премирный хаос — тот самый, что, по слову поэта, в бездне шевелится. «О, страшных песен сих не пой Про древний хаос, про родимый!» Человечество — Америка по крайней мере — содрогнулось.
В этой истории есть еще один любопытный нюанс: страшно растерялись американские феминистки — и до сих пор в себя прийти не могут. Им неясно, какую занять позицию. Казалось бы — это их тема. Лорена Боббит может быть представлена как типичный пример так называемой battered wife (истязаемой жены) — официальный термин американской юриспруденции. Садистические замашки Джона Боббита сомнений не вызывают, это было неоднократно засвидетельствовано на суде (да и после суда: об этом позднее). Но феминистки, повторяю, растеряны. Похоже, что дело Лорены — не тот случай, который может укрепить их позиции. Как бы не наоборот. Лорена им навредила, дав повод говорить: вот до чего доводит ваша феминистская идеология. Происшедшее выходит за рамки не только правовой проблематики (в данном случае прав женщин), но и за грань культурного сознания вообще.
Но тут-то и можно поставить интересный вопрос: а что такое культурное сознание, что такое вообще культура? И как раз феминистки неоднократно этот вопрос в интересующем нас плане ставили. Так что их нынешнее молчание — прием скорее тактический, а не принципиальное решение отмежеваться от Лорены.
Это вопрос о культуре как насилии, системе репрессий. Так трактовал культуру Зигмунд Фрейд — как подавление первичных инстинктуальных влечений; вне такого подавления культура, цивилизация невозможна, невозможен самый факт социальности. Но человеческая психика всегда способна обойти самые жесткие запреты, придав своим насильническим антисоциальным инстинктам вполне рационалистическую мотивировку. Например, влечение к убийству может быть оправдано как легальная мера борьбы с преступностью — смертная казнь. В том-то и дело, что насилия в культурном мире не меньше, а едва ли не больше, чем в мире природном и докультурном. Более того: насилие становится средством не только защиты культуры, но и самого строительства культуры. Это со всей очевидностью обнаружилось в современности, когда мы столкнулись с экологическим кризисом, явившимся следствием покорения природы, борьбы с природой. А что такое борьба с природой, как не то же насилие?
Философия феминизма — подчеркиваю, философия, а не митинговые лозунги и не политическая тактика — заключается в том, что эту насильническую, репрессивную природу культуры, социальности, человеческого бытия вообще феминистки связывают с господством мужчин, мужского начала, с патриархальным, андроцентрическим обликом, принятым человеческой культурой. Этот факт может по-разному оцениваться: например, чрезвычайно своеобразная феминистка Камилла Палья считает, что мужчины и создали культуру, что стань (останься) культура женским творчеством, человечество и посейчас жило бы в травяных хижинах, что, следовательно, мужской насильнический принцип оправдан; но сам этот факт — насилия как типично и чисто мужского мироотношения — ни у одной из феминисток сомнению не подвергается.
Я прочитал книгу феминистки Робин Морган «Любовник-дьявол». Меня заинтересовал в этой книге ее подзаголовок — «О сексуальной природе терроризма». Я давно уже пытаюсь понять всякий революционаризм, то есть установку на тотальную переделку мира, как сексуальный феномен, точнее говоря, как некий субститут сексуальности, не способной реализоваться обычными путями. Робин Морган приводит многочисленные высказывания различных исследователей, стоящих именно на такой точке зрения; некоторые из них утверждают даже, что к терроризму толкает страх импотенции, что это эффектный и, так сказать, легкий способ продемонстрировать свою мужественность. Но у самой Робин Морган другая точка зрения: она утверждает, что не извращенный, а самый обычный, «прямой», как говорят в Америке, мужской секс есть источник насилия. Она берет фигуру террориста как символически представительную для мужской культуры — и обнаруживает ее архетипические корни в мифическом образе героя. Мужское начало есть начало смерти, Танатос; женское — начало жизни, Эрос. И Робин Морган исхитряется самые высокие продукты так называемой мужской культуры истолковывать именно таким образом — например, легенду о Тристане и Изольде, знаменитую Liebestod, любовь-смерть. Связь любви и смерти — давняя и любимая метафизиками тема — толкуется Робин Морган как следствие мужской доминации в культуре: это мужчины превращают любовь в смерть, это они носители Танатоса, враждебного Эросу. (Забавная деталь: зачатки могучей альтернативной женской культуры, говорит Робин Морган, были уничтожены мужчинами вместе с институтом ведовства — с уничтожением ведьм.)
Робин Морган пишет:
«Андролатрия — поклонение мужественному отцу-триумфатору и некрофилия — поклонение любимому, но обреченному на смерть сыну исчерпывают по существу всю мужскую философию. Эстетически насилие было столь тесно переплетено с идеями романтической страсти и сексуального могущества, что террор предстал выражением не только религиозного спасения и интеллектуальных поисков, но и самой красоты (…) Мир искусства, литературы, культуры вообще — фаллоцентричен (…) В многочисленнейших — от Дэвида Лоуренса до Нормана Мейлера — высказываниях мужской член понимается как сепаратный орган, порождающий, буквально, этику экстаза, выхода из себя, что является мужским восприятием мира, самосознанием мужчины как носителя оружия, проникающего, прорывающегося, взрывающего мир».
