Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий - Юрий Михайлович Лотман
Как гонит бич в песку манежном
По корде резвых кобылиц
Мужчины в округе мятежном
Погнали, дернули девиц —
Подковы, шпоры Петушкова,
(Канцеляриста отставного)
Стучат; Буянова каблук
Так и ломает пол вокруг
Треск, топот, грохот – по порядку
Чем дальше в лес, тем больше дров —
Теперь пошло на молодцов —
Пустились – только не в присядку —
Ах! легче, легче! каблуки
Отдавят дамские носки (VI, 610).
Описание танца в строфе XLIII композиционно завершает описание начала именин: «Шум, хохот, давка у порога» (5, XXV, 12) – «треск, топот, грохот», связывая всю эту картину с дьявольским шабашем сна Татьяны, что в целом бросает совершенно новый отсвет на, казалось бы, идиллический быт провинциального мира. Связь сна и бала была отмечена еще современной П критикой: «Из мира карикатур мечтательных Поэт переносит нас в мир карикатур существенных», – писал критик «Сына Отечества» (1828. Ч. 118. № 7). Инфернальный облик каждодневного поместного быта, подготовляя возможность трагической развязки, не снимал вместе с тем возможности с другой точки зрения осмыслять эту же жизнь как идиллию. Однако он раскрывал возможность того, что в недрах этого быта, между куплетами Трике и мазуркой Буянова, созревает убийство Ленского и обстоятельства, разбившие жизнь Татьяны.
Строфа XLIII имела и другой смысл: она, видимо, была тесно связана с параллелью между ЕО и «Илиадой». Откровенно грубое сравнение девушки с кобылицей восходило к оде Анакреона «К африканской кобылице», подражание которой П написал в 1826 г. («Кобылица молодая…» – III, 107). Образ манежного корда и мазурочного круга также находит параллель:
В мерный круг твой бег направлю… (III, 107)
Полемическое по отношению к классицизму восприятие античной поэзии как простонародной имело, однако, и другой смысл: Кюхельбекер в уже неоднократно цитировавшейся статье писал, что характер разочарованного человека, «отжившего для всего брюзги», размножившегося в литературе в образах, «которые слабы и недорисованы в “Пленнике” и в элегиях Пушкина», «далеко не стоят Ахилла Гомерова, ниже́ Ариостова Роланда» (Кюхельбекер‑1. С. 457). Полемическое окончание картины бала в стиле Гомера имело тот же смысл, что и начало в духе Ломоносова.
XLIII. XLIV, 7 – Какой-то пошлый мадригал… – Пошлый здесь: «обыкновенный, ничем не примечательный, заурядный» (Словарь языка П. Т. 3. С. 626); мадригал – см. с. 312, здесь: комплимент.
Глава шестая
La sotto i giorni nubilosi e brevi / Nasce una gente a cui l’morir non dole. / Petr – Эпиграф взят из книги Петрарки «На жизнь мадонны Лауры» (канцона XXVIII), см.: Розанов М. Н. Пушкин и Данте // Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. XXXVII. С. 16.
В четвертой станце канцоны содержатся стихи:
La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nemica naturalmente di расе,
Nasce una gente, a cui l’morir non dole.
П, цитируя, опустил средний стих, отчего смысл цитаты изменился. У Петрарки: «Там, где дни туманны и кратки – прирожденный враг мира – родится народ, которому не больно умирать». Причина отсутствия страха смерти – во врожденной свирепости этого племени. С пропуском среднего стиха возникла возможность истолковать причину небоязни смерти иначе, как следствие разочарованности и «преждевременной старости души».
I, 11–12 – Ночлег отводят от сеней / До самой девичьи… – Ср.: «После ужина все помещения в доме: и гостиная, и зала, не говоря о внутренних комнатах, устилались перинами, и гости ложились вповалку» (Селиванов. С. 127).
II, 5 – И Флянов, не совсем здоровый… – То есть пьяный. П вводит выражение «не совсем здоровый» как элемент «чужой речи», выражающей точку зрения «затра<пезного> этикета» (VI, 351) провинциальных дам, по язвительному определению П. Ср. у Гоголя: «Дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: “я высморкалась, я вспотела, я плюнула”, а говорили: “я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка”. Ни в каком случае нельзя было сказать: “этот стакан или эта тарелка воняет” <…> а говорили вместо того: “этот стакан нехорошо ведет себя…”» («Мертвые души», т. 1, гл. VIII). Ср.: «Как зюзя пьяный» (6, V, 9).
III, 6–9 – …тревожит / Ее ревнивая тоска, / Как будто хладная рука / Ей сердце жмет… – Ср.: VI, 611 и в пушкинском переводе «Из Ариостова “Orlando furioso”» (1826) во время, близкое к работе над шестой главой ЕО:
И нестерпимая тоска,
Как бы холодная рука,
Сжимает сердце в нем ужасно (III, 17).
Возможно, именно интерес к психологии ревности определил выбор этого текста для перевода. С этим же связано и сближение с текстом ЕО: Татьяна смущена «странным с Ольгой поведеньем» (6, III, 3) Онегина; как и Ленский, она испытывает ревность. Этим объясняется неожиданное, казалось бы, совпадение текстов ЕО и перевода из Ариосто.
11–14– «Погибну», Таня говорит, «…Не может он мне счастья дать». – Романтико-фольклорное сознание героини подсказывает ей жесткие стереотипы для осмысления загадки Онегина: «хранитель» или «искуситель», Грандисон или Ловелас, суженый или разбойник (показательно, что так же мыслит и Ленский – 6, XVII, 1–14). Однако влияние романтической литературы, делавшей образ носителя зла обаятельным, фольклорные образы жениха-разбойника, соблазнителя сестры и убийцы брата, с одной стороны, и очевидность того, что Онегин «уж верно был не Грандисон», с другой, заставляют Татьяну видеть в нем именно «погубителя». Литературное воображение героини рисует ей и возможное развитие будущих событий: сладостную гибель девушки, влюбленной в злодея, в духе сюжета «Мельмота» Матюрина («но гибель от него любезна…» – 6, III, 12). Ожидания Татьяны во многом совпадали с литературными представлениями читателя онегинской поры, воспитанного на тех же книгах. Именно на их фоне поведение героев по законам обыденной жизни приобретало характер художественной неожиданности.
IV – Высказывалось мнение, что в основе образа Зарецкого лежит реальное лицо – Ф. И. Толстой-Американец (см. с. 305–306). Даже если это так, П подверг черты реального прототипа существенной переработке.
8 – Картежной шайки атаман… – Азартные игры, хотя и были формально запрещены, но фактически являлись общераспространенным времяпровождением. Известия о крупных проигрышах и выигрышах составляли обычную тему разговоров в обществе.
Хотя обвинение в нечестной игре считалось тяжелейшим оскорблением, в обществе были известны люди, чья безупречность в этом отношении находилась под сильным и вполне оправданным подозрением, что не мешало им быть людьми, принятыми в порядочном обществе.
