Наталья Иванова - Русский крест: Литература и читатель в начале нового века

Но дело не в этом.

Писатели, пишущие о писателях, пишут каждый маленькую «ЖЗЛ», которая сейчас востребована и популярна именно в формате «современный писатель – о писателе-классике». Иногда еще острее: современный писатель – о своем ровеснике и коллеге (жарко обсуждаемый и отчасти осуждаемый В. Попов о С. Довлатове, «малая» серия «ЖЗЛ»). Вместо одного толстого «ЖЗЛ» читатель двухтомника получает разом сорок два жизнеописания! В этом тоже, согласитесь, есть что-то хармсовское.

Так вот: Хармс здесь спасителен, ибо на его интонации можно съехать с горки, не повредив известное место и миновав все зияния своего образования. Хармсовская интонация много чего спишет. И она списывает – слабое знакомство с эпохой, незнание контекста, приблизительное знакомство с предметом жизнеописания и т. п. противные штуки.

Что еще действует на читателя – кроме искупающей иные грехи и огрехи интонации? (Вроде как немножко понарошку.) Соседство/родство с предметом. Картинка из своей жизни, часто – яркая, – оправдывающая свой путь к Есенину – Блоку – Маяковскому и т. д.

У Сергея Носова получился один из самых удачных в книге «ЖЗЛ'ов», о Достоевском – а начал он с темы соседства с классиком по городу, с «достоевской» прогулки по Сенной и ее окрестностям. Эта – вроде бы – лирика ничему не помешала.

Когда же Валерий Попов пишет не о Довлатове, а о Льве Толстом и рассказывает о своих поездках в Ясную Поляну, и как он был там недавно и представлял ночной уход Толстого, чтобы бежать из этой жизни, и, восклицая, восхищается сюжетообразованием в «Войне и мире»: «Ну, каково? Да по плотности интриги, „крутости“ совершаемых ею поворотов все нынешние сериалы и „женские романы“ и рядом не стоят!», – то хочется отойти в сторону и туда же перенести роман Толстого. Сам В. Попов признается (в финале своего сочинения), мол, «не могу быть уверен, что понимаю именно так, как надо». Не уверен – не пиши.

Писатели кокетливы, писатели эгоистичны – и любовь к самому себе посильнее чувств ко всякой там классике, – но, как бы ни было тяжко, надо себя окорачивать, знать меру. Скажем, вступление к Есенину – описание своего школьного чтения есенинских стихов – это все-таки отдельная история: Есенин – отдельно, Садулаев – отдельно.

Оригинальнее прочих получились эссе у неписателя и нефилолога, философа Александра Секацкого о Гоголе, у Татьяны Москвиной об Островском. Концентрированные не на себе, а на предмете – Елена Шварц о Тютчеве, Сергей Гандлевский о Бабеле, Владимир Шаров о Платонове, Михаил Шишкин о Гончарове, Мария Степанова о Цветаевой. Есть тексты, где пишущие о себе забывали. А вот туманные и кокетливые афоризмы вроде «Поэт вообще существо лживое, муторное и мутное» (это Дмитрий Воденников формулирует, – а может, наоборот? Искреннее, честное и прозрачное? Можно и так…) Хлесткие афоризмы – нужны ли они в тексте еще одного – такая «двойчатка» есть и о Маяковском – эссе о Цветаевой? Ведь ее самое «не перешибешь» с ее блестящим даром формулировать – может быть, лучше заходить в ее мир с иной стороны?

В данном случае текст Воденникова – скорее исповедальный, чем аналитический; ведь это он – о себе, а не о ней; и о женщинах 1970—1980-х годов, «строивших себя под Цветаеву»: «…То ли скульптор, то ли художник, с крупными чертами лица, ходила босиком. Она, собственно, и открыла мне Цветаеву. Но дело сейчас не в этом. А в том, что каким-то неуловимым образом она узурпировала у Цветаевой ее безбытность, неустроенность, сложность, конфликтность (не знаю уж, как у самой этой дамы обстояло дело с даром, – надеюсь, что она была талантлива, потому что в отсутствие дара все эти цветаевские муть и выверт смотрятся вообще бессмысленными)». Отличный текст, между прочим.

На фоне Пушкина – есть это уже у наших классиков, ставших предметом современных писателей.

Гоголь – о Пушкине.

Достоевский – о Толстом (в связи с его романами). О Некрасове. О Белинском, наконец.

Тургенев – о Шекспире, о русском Гамлете. Блок – о Пушкине.

(И все русские писатели – отдельным томом! – от Гоголя до Ахматовой, Цветаевой, и Битова, Петрушевской, – разумеется, через Хармса, – о Пушкине.)

Набоков – его лекции о русских писателях, справедливы они и нет.

Иосиф Бродский – его необычайное по силе даже для него эссе о цветаевском «Новогоднем».

Это была бы такая книга, которая не поместилась бы в два тома, – ее можно было бы сделать перекрестно-активной, в DVD-версии, со ссылками взаимными. Живая книга, с корнями, кроной, ветвями. Дуб. У Лукоморья. А коллективный котученый – это мы все ходим вокруг, по златой цепи. И днем и ночью.

Но дело не в этом.

А дело, как я уже сказала, – в отражениях.

Выдерживает ли современная словесность, как она представлена в двухтомнике, от Александра Кабакова до Ольги Славниковой, от Андрея Левкина до Павла Крусанова, от Сергея Гандлевского до Владимира Шарова, от Александра Терехова (Солженицын) до Андрея Рубанова (Варлам Шаламов), это испытание? Или – скорее – так (может быть, некорректен мой вопрос – не со Львом Толстым соревноваться! не с Достоевским! а с другой стороны – с кем еще? не с Потапенкой же): существуем мы на свете, мы, современная русская литература? Или мы – как сегодняшние греки – и древние? И язык другой, и вообще рядом не стоим.

И вообще – русская литература умерла. Поминки справили уже лет двадцать тому.

Дело портят, конечно, непонятки: почему рядом с Гандлевским, Тереховым и Шаровым – Алла Горбунова о Мандельштаме, зачем, чем заслужила и почему надо ее читать? Что отражаться-то будет? Или – Наталия Курчатова (Куприн), Александр Етоев (Зощенко), Евгений Мякишев (Заболоцкий)? И на челе его высоком не отразилось ничего. «Детство Заболоцкого прошло под традиционные напевы российской земли». Или Ксения Букша: «Поэты веселого нрава (Державин, Пушкин, Пастернак, ранний Бродский, Дмитрий Быков…) нередко избыточны». Странно, что Дмитрий Быков (поздний), который пиарит Букшу лет десять, не пиарит ее взаимно в этом сборнике (у него – М. Горький)! Быков у Букши проходит дважды: «Дмитрий Быков, написавший о Пастернаке огромную книгу, построил ее по принципу сезонности: зима, весна, лето, осень. Цикличность – самая важная вещь для понимания пастернаковской лирики». Простите, но это не Быков – это в книге автора сих заметок, вышедшей третьим изданием (первое – 2000 г., издательство «БЛИЦ», СПб.) – «Борис Пастернак. Времена жизни» («Время», 2007). Именно мною всем четырем временам года, начиная именно с зимы (его рождение), уподоблены циклы жизни и творчества Пастернака. (Дм. Быков поместил всего Пастернака – в лето.) Не зная религиозных основ семьи Пастернака (о его отце и его сионизме существует отдельная монография; Пастернаки не «выкресты»), та же Букша пишет: «Вот, вот – Пастернак заговорил о главном: о шалостях фей, о елках, яблоках, свечках, о том, чем было Рождество для него, мальчика из любящей семьи. Пастернак был евреем по рождению, но Новый Завет ему дороже Ветхого…» и так далее, много букаф. Так вот: Рождество в детстве мальчика никак не могло отмечаться и не отмечалось – в силу религиозных семейных традиций. А что дороже христианину – так Библия, по Пастернаку, «записная книга человечества», состоит из того и другого Заветов.

А как отнестись к тому, что эссе об Ахматовой Светлана Бодрунова заканчивает длинным стихотворением собственного сочинения? Мотивируя сей неожиданный «заключительный аккорд» тем, что это подражание «в ахматовском стиле» – позволено ей «по праву любви». Позволено ли «по праву любви» еще и называть Ахматову «самой выдержанной с точки зрения стиля дамой Серебряного века», а «МЦ» и «ААА» – так у Бодруновой – «гранд-дамами русской поэзии»? Амикошонство с великими – особое качество особого кокетства с читателями; в двухтомнике с этим «повезло» именно великим поэтам. Ведь сколько – да и зачем? – надо объяснять читателю, кто есть Бодрунова, а она, не колеблясь – и бойко, – сообщает о своих доверительных беседах («Чем дальше, тем больше мне хотелось бы удаляться от Цветаевой и быть ближе к Ахматовой». А читателю «Матрицы» не все равно? Тем более что Бодрунова несколькими страницами раньше замечает весьма точно: «С Ахматовой же совсем иная история: цельность ее стиля и системы ценностей имеет такую степень, что любое подражание ей – топорно, а потому бессмысленно»).

Незнание всегда простительно, даже невежество извинительно, – когда и то и другое не «учительство». А если перед нами на самом деле книга, претендующая хотя бы на «факультативный учебник» (определение В. Топорова, который, как следует из выходных данных, является хоть и не автором идеи, как выяснилось, чужой, уже опробованной во Франции, но автором названия – «Литературная матрица. Учебник, написанный писателями»), то знак «При участии филологического факультета Санкт-Петербургского государственного университета» дорогого стоит.