Борис Парамонов - Конец стиля
Но вот, наконец, гетто ликвидировано, блокада прорвана, окно в Европу прорублено. Новые пришельцы в «большой мир» поражают аборигенов ни с чем не сравнимой переимчивостью — то есть, казалось бы, отсутствием лица. В Соединенных Штатах на эту тему сделан талантливым Вуди Алленом фильм «Зелиг», о котором респектабельные американские евреи говорят с кислой миной. Его герой попеременно превращается в тех людей, с которыми вступает в очередной контакт: он побывал греком, индейцем, кем-то еще и даже постоял в толпе приближенных фюрера. Поэтому очень велик соблазн говорить об актерстве евреев, точнее — об «имитаторстве» (Шкловский), то есть, в конечном счете, отсутствии собственной души (не хоронить в церковной ограде!). Но ведь то же случилось и с русскими, когда они вышли в мир, в девятнадцатом веке. Прочтите статью Бердяева в «Вехах», и будет ясно, о чем идет речь: русский человек был гегельянцем, позитивистом, материалистом, ницшеанцем, дарвинистом, неокантианцем, эмпириомонистом… А как только нашел вроде бы свое — «религиозную философию», — так тут же и в сугубых бегах очутился, в подлинной уже диаспоре (тот же Бердяев).
Надо ли говорить о том, что всемирный следопыт и гражданин мира остается все тем же местечковым интровертом? Общительность — то есть в данном случае реальный контакт чуть ли не со всем миром — не исключает замкнутости на себе. Интроверт может быть очень даже общительным и говорливым, но это носит у него вполне истерический характер. Общительность есть в этом случае форма элиминации собеседника: говорю потому, что не хочу дать другому рот раскрыть. Разве не ясно, что мы описали здесь тип «еврея в мире», при всей его вездесущести занятого исключительно собственными проблемами? Это не высокомерие, но исключительно интровертность. Но ведь то же самое, один в один можно сказать и о русском, удивляющемся, почему его литовцы не любят: он ведь их совершенно искренне не замечает или, что не лучше, принимает за своих.
Однажды эмигрантский журнальчик, перепечатывая статью Бердяева «Христианство и антисемитизм», решил немного поправить философа: слова «еврейское самохвальство» заменил словами «еврейское самосознание». Вот это и есть то самое, о чем я говорю: никто не хвастается, просто говорят исключительно о себе — и ни о чем другом говорить не могут. Это и есть, если хотите, мессианизм.
Неужели Куняев и компания не видят, как близки они к этому типу, самохвальство отождествляющему с самосознанием? И такая же обидчивость: некий еврей (из наших) в «Джерусалем Пост» подсчитал, сколько в книгах Солженицына евреев и какой процент среди них составляют «положительные»; выяснилось, что процент незначительный. Но ведь в «Нашем современнике» занимаются точно тем же в поисках русофобии. Эта коммунальщина напоминает однажды сказанное Розановым: в еврее ужасно много бабы — оттого его и бьют. Однако и о самом Розанове было сказано: вечно бабье в русской душе. Конечно, Куняев не еврей, как и Розанов: речь идет не столько о содержании, сколько о структуре, «форме» души, психологического склада, дающих поразительные русско-еврейские совпадения: совпадения и в «высоком», и в «низком», в «самохвальстве» и в «самосознании».
Написав последнее слово, я, однако, задумался: а так ли это с русской стороны? Когда Евтушенко опубликовал «Бабий Яр», последовало категорическое: в одну могилу с ними не ляжем. И тут отнюдь не о ритуалах говорилось. Это то же самое, что Мандельштаму отказать в «правильной» лагерной смерти, хотя, казалось бы, какие уж ритуалы и церемонии в лагерях. Еще раз: здесь речь не о культуре как содержательном моменте национальной жизни, а о судьбе — категории абсолютно формальной: не материя и материал жизни, а ее «дизайн», «идея». Как-то трудно держать в сознании, что дизайнером человеческой жизни является ее смерть; это «экзистенциализм», которого в советских университетах еще не проходили. И если впрямь существует какое-то принципиальное отличие евреев от русских, то оно в следующем: евреи научились жить на уровне судьбы, осознание которой требует от человека готовности ко всяческим отказам. Главнейший из них — от «почвы». Евреи Шагала летают, как бы ни был хорош Витебск. Шагал и сам всю жизнь летал; его Витебск, как и витражи Метрополитен-оперы — пустяки по сравнению с этой готовностью к воздушным перемещениям. Это значит: всякое «художество» — вторично, король Лир важнее Шекспира. Даже язык, этот «дом бытия», не важен: на скольких языках говорят евреи? Вот это и есть подлинная религиозность: пребывание на границе с небытием. Всякая «почва» и всякая «культура» в таком соседстве поневоле будут восприниматься иронически, в моменте их исчезновения.
Бродский сказал однажды: кочевников боятся потому, что они ставят под сомнение идею границы. Это было сказано по поводу еврея Достоевского.
Трудно, однако, русскому примириться с мыслью, что его дом может взлететь на воздух, даже если речь об этом вести в терминах не подрывного дела, а религии. Впрочем, религия — это и есть своего рода подрывное дело, даже христианство, с его церковным уютом, напоминающим о ньютонианстве, а не об иудейской теории относительности. Но все-таки здесь очень важен момент отказа от геоцентричности — этой глобальной «почвенности». Еврейская диаспора стала первоначальным наброском этой коперниканской революции. Отказаться от земли, оставаясь в ее пределах, — это и есть диаспора. Повторю уже ранее сказанное: это был прообраз всего дальнейшего движения общечеловеческой культуры, догадка о всеобщей судьбе. Антисемитизм в этом контексте — простое нежелание выйти из дома, оторваться от теплого очага. У Слуцкого есть потрясающие стихи — как он поднимал в атаку: бойцы врастают в землю и думают они о телятах. Нужно ли напоминать о том, что Слуцкий был еврей и комиссар?
Вот мы и добрались до лакомого сюжета. Как известно, жиды и комиссары продали Россию швейцарским банкам и из Швейцарии же доставили на место событий своего агента. Этим летом я побывал в Швейцарии; самое интересное, что увидел, — это толпы арабов на набережной Монтрё, расположившихся там запросто, по-семейному, с женами и детьми, чуть ли не в кочевых кибитках. Это отнюдь не нефтяные шейхи, а отельная обслуга. Но при таком наплыве обслуги господа, сами понимаете, перебираются в другое место. Из чистой публики в Монтрё остались, кажется, только Чарлз Спенсер Чаплин и Набоков, да и те лежат на местном кладбище. Это говорится к тому, что под швейцарские банки подведена хорошая мина — и подвели ее сами же «банкиры», сами же «евреи». По-другому это называется суетой сует. И всяческой суетой, которой предстает пресловутый «капитализм». Почвенники думают, что на «почве» можно отсидеться, обрести стабильность. Небольшая поправка: в «почву» можно лечь, как Набоков в Монтрё, только этот вклад будет поистине надежным.
Впрочем, Чаплина как раз после похорон и выкопали из могилы — с целью получить выкуп за труп. Уж не местные ли арабы это сделали?
Вышесказанное, надеюсь, основательно подводит к мысли об идентичности «арабов» и «евреев» или, по-другому, обоих типов еврея — банкира и революционера (комиссара). Эта тождественность не дает покоя почвенникам всех стран, усматривающих здесь некий грандиозный, совсем уж супержидовский заговор: как это так случилось, что в революцию 1848 года в Париже спалили все банки, а Ротшильда не тронули? И эти подозрения никак не рассеиваются тем фактом, что все без исключения «утопические социалисты» (Маркс в том числе) настаивали на еврейской сущности капитализма с его эксплуатацией трудящихся. Но это поистине дело случая, кем станешь — банкиром или революционером. Так Булгарин в повести Тынянова сравнивал себя с Пушкиным: оба писали, оба старались угодить начальству; и прибавлял шепотом: только одному повезло, а другому — шиш. Вот и Ротшильду повезло, а Троцкому нет, хотя этот последний и сам на своем веку спалил немало банков.
Это не означает, что на пепелище нельзя «обустроиться». Еще как можно! Евреи, собственно, только этим и занимаются. Но ведь и тут они «всечеловечны»: только громко выговаривают то, о чем другие ханжески помалкивают. Осиротевшая мать поплачет-поплачет, а потом возьмет и напишет повесть о Зое и Шуре — и весь остаток дней собирает дивиденды на трупах своих детей, даже переживает вторую молодость. Вот кто упырь-кровосос, или, по-другому, — капиталист. Но винить здесь некого: делать из беды антрепризу ничуть не порочнее, чем из нужды добродетель.
Здесь намечается путь российского посткоммунистического будущего: осознать, что на пепелище самое ценное — дым, а не удобренная золой почва. Пора позабыть подсечное земледелие, да и вообще земледелие. Иные поля, иные горизонты развертываются перед русским человеком. «Сошел и стал окидывать тех новых луж масла». Что такое «Америка»? Это не достигнутый «уровень потребления», а готовность начать заново, с нуля. «Эмигрировать». Америка, со всеми ее газолиновыми станциями и прочими увесистыми facilities, — грандиозный воздушный замок. Английское слово facility значит одновременно «оборудование», «аппаратура», «техустройства» — и «легкость», «податливость», «отсутствие препятствий», «благоприятные условия». То есть, как уже было сказано, деньги делаются из воздуха, из дыма. Это «биржа». Это «еврей». Но это и основной онтологический закон: «дом бытия» — в воздухе, или, если вам так больше нравится, корни человека — в небе.
