Виссарион Белинский - Русская литература в 1844 году
В это-то время явился г. Языков. Несмотря на неслыханный успех Пушкина, г. Языков в короткое время успел приобрести себе огромную известность. Все были поражены оригинальною формою и оригинальным содержанием поэзии г. Языкова, звучностью, яркостью, блеском и энергиею его стиха. Что в г. Языкове действительно был талант, об этом нет и спора; но пора уже рассмотреть, до какой степени были справедливы заключения публики того времени об оригинальности поэзии и достоинстве стиха г. Языкова.
Начнем с оригинальности. Пафос поэзии г. Языкова составляет поэзия юности! Теперь посмотрим, как понял поэт поэзию юности, и попросим его самого отвечать на этот вопрос.
Нам было весело, друзья,Когда мы лихо пировали,Свободу нашего житьяИ целый мир позабывали!Те дни летели, как стрела,Могучим кинутая луком;Они звучали ярким звукомРазгульных песен и стекла;Как искры брызжущие сталиНа поединке роковом,Как очи светлые вином,Они пленительно блистали.{23}
В этих стихах, так сказать, программа всей поэзии г. Языкова. Но вот целое стихотворение – «Кубок», представляющее апофеозу юности и любви поэта:
Восхитительно играетДрагоценное вино!Снежной пеною играет,Златом искрится оно!Услаждающая влагаОживит тебя всего:Вспыхнут радость и отвагаБлеском взора твоего;Самобытными мечтамиЗагуляет голова,И, как волны за волнами,Из души польются самиВдохновенные слова;Строен, пышен, мир житейскойРазвернется пред тобой…Много силы чародейскойВ этой влаге золотой!И любовь развеселяетЧеловека, и онаЖивотворно в нем играетСтоль же сладостно-сильна;В дни прекрасного расцветаПоэтических забот (???)Ей деятельность поэтаДани дивные несет;Молодое сердце бьется,То притихнет и дрожит,То проснется, встрепенется,Словно выпорхнет, взовьетсяИ куда-то улетит!И, послушно, имя девыСтанет в лики чудных слов (???)И сроднятся с ним напевыВечно-памятных стихов! (!!!)Дева-радость, величайсяРедкой славою любви,Настоящему вверяйсяИ мгновения лови!Горделивый и свободный,Чудно (?) пьянствует (!) поэт!Кубок взял: душе угодныЭтот образ, этот цвет (?!);Сел и налил; их ласкаетВзором, словом и рукой;Сразу кубок выпивает,И высоко поднимает,И над буйной головойДержит. Речь его струитсяБезмятежно-весела,А в руке еще таитсяЖребий бренного стекла (???!!!){24}
Вот она – поэзия юности и любви поэта, по идеалу г. Языкова!.. Чудно пьянствует поэт; а что ж тут чудного, кроме разве того, что и поэт так же может пьянствовать, как и… приберите сами, читатели, к нашему «и» кого вам угодно. Мы понимаем, что есть поэзия во всем живом, стало быть, есть она и в питье вина; но никак не понимаем, чтоб она могла быть в пьянстве; поэзия может быть и в еде, но никогда в обжорстве. Пьют и едят все люди, но пьянствуют и обжираются только дикари. Подобное антиэстетическое направление наш поэт довел до того, что в одном стихотворении, вспоминая о времени своего студенчества, говорит:
Ну, да! судьбой благосклоннойВо здравье было мне даноТой жизни мило-забубеннойИзведать крепкое вино.
В другом стихотворении, приглашая друзей на свою могилу, поэт восклицает:
Во славу мне, вы чашу круговуюНаполните блистательным вином,Торжественно пропойте песнь родную,И пьянствуйте о имени моем.{25}
Спрашивается: каким образом поэт с дарованием, человек образованный и принадлежащий к одному из заметнейших кругов общества, – каким образом мог он дойти до такой антиэстетичности, до такой, выразимся прямее, тривиальности в мысли, чувстве и выражении? – Нетрудно объяснить это странное явление. До Пушкина наша поэзия была не только риторическою, но и скучно-чопорною, приторно-сентиментальною. Она или воспевала надутыми словами разные иллюминации, или перекладывала в пухлые фразы газетные реляции; а если вдавалась в сферу частной жизни, то или жеманно сентиментальничала, или старалась прикинуться сладострастною на манер древних. Нужна была сильная реакция этому риторическому направлению. Разумеется, эта реакция должна была заключаться в натуре, естественности и простоте как предметов, избираемых поэзиею, так и в выражении этих предметов. Понятно, что все захотели быть народными, каждый по-своему. Так, Дельвиг начал писать русские песни; г. Языков начал брать слова и предметы из житейского русского мира, запел русским удальцом. Но тут прогресс был только в намерении, а в исполнение забралась та же риторика, которая водянила и прежнюю поэзию. Песни Дельвига были песнями барина, пропетыми будто бы на мужицкий лад. Удаль г. Языкова была тоже удалью барина, который только в стихах носил шапку, заломленную набекрень, а в самом деле, одевался как одеваются все порядочные люди его сословия. В послании Пушкина к г. Языкову, которое мы привели выше (и на которое должно смотреть, как на исключение между его стихотворениями), упоминается о хмельной браге: ясно, что поэт здесь только прикинулся пьющим этот напиток, а в самом-то деле никогда не пил, а прикинулся, чтоб казаться народным. Вообще, о нравственности всех тогдашних поэтов отнюдь не должно заключать по их стихам в честь вину и пьянству: в этом случае. они риторически налыгали на себя небывальщину. Этого рода риторизм есть главная основа всей поэзии г. Языкова. Все его ухорские и мило-забубенные выходки, его молодое буйство и чудное пьянство явились в печати не как выражение действительности (чем должна быть всякая истинная поэзия), а так, только для красоты слога, как говорит Манилов. Кстати о риторике: перечтите его пьесы: «Олег», «Евпатий»,{26} «Песня короля Регнера»,[5] «Ливония», «Кудесник», «Новогородская песня», «Услад», «Меченосец Аран», «Песнь Баяна»: что такое все это, если не риторика, хотя и не лишенная своего рода изящества? Тут славяне полубаснословных времен Святослава и русские XIII века говорят и чувствуют, как ливонские рыцари, которые, в свою очередь, очень похожи на немецких буршей; тут ни в чем нет истины – ни в содержании, ни в красках, ни в тоне. А там, где поэт говорит от себя, нет никакой истины в чувстве, мысль придумана, произвольно кончена, стих блестящ, бросается в глаза, поражает слух своею необыкновенностью, и читатель только до тех пор признает его прекрасным, пока не даст себе труда присмотреться и прислушаться к нему.
Люди, не симпатизировавшие с романтической школой, нападали на некоторые стихотворения г. Языкова за отсутствие в них чувства целомудрия, за слишком не прикрытое даже цветами поэзии сладострастие. Мы так думаем, что эти пьесы так же точно заслуживают упрек за отсутствие в них именно того, излишнее присутствие чего в них так восхищало одних, так оскорбляло других. Сладострастие этих пьес холодное; это не более, как шалость воображения. Следующая пьеса самого г. Языкова есть лучшая критика на все его пьесы в этом роде:
Ночь безлунная звездамиУбирала синий свод;Тихи были зыби вод;Под зелеными кустами,Сладко, дева-красота,Я сжимал тебя руками;Я горячими устамиЦеловал тебя в уста;Страстным жаром подымалисьПерси полные твои;Разлетаясь, развивалисьЧерных локонов струи;Закрывала, открывалаТы лазурь своих очей;Трепетала и вздыхалаГрудь, прижатая к моей.Под ночными небесамиСладко, дева-красота,Я горячими устамиЦеловал тебя в уста…Небесам благодаренье!Здравствуй, дева-красота!То играло сновиденье,Бестелесная мечта!{27}
Когда муза г. Языкова прикидывается вакханкою, в ее бестелесном лице блестит яркий румянец наглого упоения, но худо то, что этот румянец, если вглядеться в него, оказывается толстым слоем румян… Теперь об оригинальном стихе г. Языкова: в нем много блеска и звучности; первый ослепляет, вторая оглушает, и изумленный читатель, застигнутый врасплох, признает стих г. Языкова образцовым. Первое и главное достоинство всякого стиха составляет строгая точность выражения, требующая, чтоб всякое слово необходимо попадало в стих и стояло на своем месте, так чтоб его никаким другим заменить было невозможно, чтоб эпитет был верен и определителен. Только точность выражения делает истинным представляемый поэтом предмет, так что мы как будто видим перед собою этот предмет. Стихи г. Языкова очень слабы со стороны точности выражения. Это можно доказать множеством примеров. Вот несколько:
