Александр Амфитеатров - Женское нестроение
Выше я употребилъ выраженіе «аболиціонистская полиція», потому что аболиціонистское движеніе, какъ полезная попытка массовой самообороны отъ злоупотребленій полового торга, есть, конечно, прежде всего, приглашеніе обществу превратиться въ полицію нравовъ для самого себя. Это — нѣчто въ родѣ общественнаго самоуправленія въ примѣненіи къ одной изъ вреднѣйшихъ и прочнѣйшихъ сторонъ соціальнаго строя. Цѣль прекрасная, истинно «ближне» практическая и чреватая многими благими послѣдствіями частнаго, розничнаго характера. Я вполнѣ понимаю, почему множество добрыхъ и честныхъ людей бросились къ ней съ пылкимъ энтузіазмомъ: хорошо это съ ихъ стороны, что бросились, и дай Богъ, чтобы они нашли себѣ многихъ подражателей и прододжателей. Трудъ ихъ полезенъ и достоинъ благодарности. Но было бы жестокою, до маніи величія ошибкою воображать себя, при работѣ въ условіяхъ аболиціонистской программы, a тѣмъ болѣе съ подчиненіемъ девизу «что можно», радикальными цѣлителями проституціоннаго недуга. Прекрасно удержать дѣвушку отъ проституціи; прекрасно возродить падшую женщину къ честной жизни, прекрасно истребить торговца живымъ товаромъ; прекрасно отмѣнить регистрацію проститутокъ съ ея живодерными нравами и послѣдствіями; прекрасно переработать къ лучшему общую регламентацію злополучнаго института; прекрасны сотни проектовъ, — какъ я писалъ уже, часто получающихъ осуществленіе, — вызванныхъ аболиціонистскимъ движеніемъ. Но всѣ эти мѣры — самодовлѣющія, живущія въ самихъ себя. Онѣ создаютъ нравственныя удобства настоящаго, a не свободу будущаго. Онѣ не прекращаютъ проституціи, но упорядочиваютъ ея внѣшнія проявленія такъ, чтобы гнуснымъ зрѣлищемъ и запахомъ своимъ она не оскорбляла щекотливой морали и не раздражала впечатлительныхъ нервовъ буржуазнаго общества, потребностями котораго и для потребностей котораго она живетъ. Это — санитарно-полицейское оздоровлеше института примѣнительно къ наиудобнѣйшему, наиприличнѣйшему и наигуманнѣйшему онымъ пользованію, a отнюдь не уничтоженіе женскаго бѣлаго рабства. И вся эта общественная работа — для себя, на насъ самихъ, каковы мы сейчасъ, на общественный строй съ подавляющимъ преобладаніемъ мужского права, интереса и первенства. Для женщины же мы не дѣлаемъ въ ней почти что ничего, такъ какъ причинъ, толкающихъ ее въ самопродажу, не уничтожаемъ, a иногда, какъ оказывается, даже и негодуемъ на дерзающихъ мечтать объ уничтоженіи причинъ, потому что таковое-де — «невозможная умеренная реформа». A покуда существуетъ причина, будетъ неукоснительно проявляться и слѣдствіе.
Если въ странѣ голодъ, никакія мѣры надзора и пресѣченія не могутъ воспрепятствовать развитію въ ней добывающихъ пороковъ и преступленій. Удержать быстро падающую нравственность края можно тогда только энергичною хлѣбною, денежною, трудовою помощью, т. е. накормивъ народъ. Въ той странѣ, которая имѣетъ больше безработнаго и голодающаго люда, больше и голодныхъ пороковъ. Сословія, экономически обездоленвыя и приниженныя, осуждены давать процентъ добывающей преступности большій, чѣмъ сословія, матеріально обезпеченныя.
«Женское сословіе» — называютъ женщинъ шуточною кличкою русскіе мужики, купцы, мѣщане. Въ этой народной остротѣ много невольно сказавшейся правды… Женщины въ современномъ обществѣ дѣйствительно уже не только второй полъ разныхъ сословій, но именно самостоятельное назрѣвающее экономически, отдѣльно, новое сословіе. Это «пятое сословіе» слишкомъ обдѣлено благоденствіемъ всюду, a ужъ y насъ на Руси въ особенности. Оно бываетъ сыто лишь любовною милостью или семейною обязанностью мужскихъ сословій. Само по себѣ безправное, оно предано нуждѣ и, слѣдовательно, обречено выдѣлять проституціонный контингентъ, въ формѣ ли скитаній Сони Мармеладовой по Невскому проспекту, въ формѣ ли законнаго супружества Марьи Андреевны съ Максимомъ Беневоленскимъ. Г. Зѣньковскій распространяется о противодѣйствіи проституціонному наплыву теченіями религіозной, нравственной и умственной жизни. Все это очень хорошія воздѣйствія до тѣхъ поръ, покуда аболиціонизмъ работаетъ въ розницу, по частнымъ случаямъ, но совершенно невліятельныя, какъ скоро аболиціонистская партизанская война изъ частной борьбы за такихъ-то и такихъ-то проститутокъ превращается въ общую борьбу противъ проституціи. Г. Зѣньковскій считаетъ меня ярымъ фанатикомъ экономической вѣры, не желающимъ, глядя изъ-за ея катехизиса, какъ изъ-за каменной стѣны, признавать серьезными психологическія и соціальныя надстройки нашего быта и важность ихъ для проституціоннаго вопроса. И это г. Зѣньковскій отъ себя на меня взводитъ. Въ силу боковыхъ теченій сказаннаго порядка и во вліяніе «надстроекъ» я вѣрю настолько, что въ моей же статьѣ г. Зѣньковскій можетъ найти мнѣніе, что если бы честный трудъ давалъ женщинѣ хоть одну треть того заработка, который даетъ проституція, то дѣло послѣдвей было бы уже надломлено. «Надстройки», о которыхъ говоритъ г. Зѣньковскій, достаточно сильны, чтобы удержать на честномъ пути женщину, зарабатывающую рубль, отъ перехода яа путь позорный, хотя бы онъ сулилъ заработокъ въ три рубля. Но когда путь позорный сулитъ, какъ ему свойственно, три рубля, a путь честный едва вознаграждается черствымъ хлѣбомъ, тутъ вліяніе «надстроекъ» совершенно парализуется несоотвѣтствіемъ общественной морали съ дѣйствительностью, и, на мой взглядъ, даже прибѣгать-то къ нему не всегда великодушно, потому что — сперва накормите, a потомъ уже и проповѣдуйте, учительствуйте. Заповѣдь заботиться не объ единомъ хлѣбѣ огромно велика, но заповѣди сидѣть безъ хлѣба никогда не было дано.
Русскій мужикъ Бондаревъ, сочинившій замѣчательную книгу о земледѣльческомъ трудѣ, изданную только во французскомъ переводѣ («Le Travail»), предлагаетъ своему читателю:
— Если ты собираешься критиковать мою книгу, обѣщай мнѣ, что сперва не будешь ѣсть три дня.
Этотъ своеобразный пріемъ подготовки къ критикѣ вопроса о хлѣбѣ насущномъ, пожалуй, годится и для писателей о женскомъ воаросѣ, старающихся умалить въ проституціонномъ недугѣ значеніе экономическаго фактора и уповающихъ побороть проституцію «чѣмъ можно», порицая мечтателей о невозможныхъ коренныхъ реформахъ.
Вотъ и все, — хотя довольно длинное все, — что я долженъ былъ изъяснить по существу замѣчаній г. Зѣньковскаго. Рго domo sua говорить не буду. Совершенно излишнія въ идейной полемикѣ, патетическія грубости г. Зѣньковскаго меня не трогаютъ. Упрекъ въ сочувствіи реакціонерамъ, какъ попавшій ужъ черезчуръ не по адресу, доставилъ мнѣ нѣсколько веселыхъ минутъ. Да! между прочимъ, г. Зѣньковскій называетъ мой фельетонъ «очень умнымъ, но глубоко его возмутившимъ». Вотъ ужъ этого противопоставлевія я никакъ не могу себѣ уяснить. Если фельетонъ «очень уменъ», то чѣмь же въ немъ глубоко возмущаться? Если онъ глубоко возмутителенъ, то какъ же онъ можетъ быть «очень умнымъ»? Что-нибудь одно. A то странно какъ-то: истинный идеалъ мой г. Зѣньковскій воспрещаетъ провозглашать; a «очень умныя» слова мои его возмущаютъ… Что за «Великій Инквизиторъ» такой, желающій осчастливить человѣчество, закрывая ему глаза на правду и доводы разсудка?
Еще отмѣчу негодующія восклицанія почтеннаго оппонента: неужели г. Иксъ не понимаетъ, кому въ руку онъ играетъ? Неужели г. Иксъ не понимаетъ, съ кѣмъ въ одинъ голосъ онъ поетъ?
Я никому не играю въ руку, потому, что не привыкъ играть вопросами общественной важности вовсе — ни одинъ, ни съ партнерами. Я ни съ кѣмъ не пою въ одинъ голосъ, потому что я — не хористъ и пою свою партію solo, самъ отъ себя. A кто, слыша меня, хочетъ и будетъ мнѣ подпѣвать, это меня не касается и мнѣ рѣшительно безразлично, если только припѣвъ не испортитъ моей пѣсни. Во всякомъ случаѣ, это будутъ люди, которые не боятся истины и ея слова. Важна же только истина, a не люди и ихъ клички. Сила въ своемъ, свободно и логически выработанномъ мнѣніи, a не въ хоровыхъ символахъ.
Слышалъ я стараго сойотскаго шамана. Долго онъ пѣлъ и причиталъ, тряся своимъ разрисованнымъ бубномъ. И, когда я попросилъ знакомаго инородца перевести мнѣ смыслъ пѣсни, — вотъ что, оказалось, пѣлъ шаманъ:
— Я стою одинъ на высокомъ холмѣ и пою въ снѣжную степь свою громкую пѣсню. Меня слышитъ пустыня, я не слышу никого. Слова мои замерзаютъ въ воздухѣ, потому что стоитъ жестокая зима. Когда настубитъ лѣто, они растаютъ, разольются съ холма шумными ручьями, и пустыня отвѣтитъ имъ…
Хорошо думалъ и пѣлъ старый сойотскій шаманъ. Съ удовольствіемъ принимаю пѣсню его своимъ девизомъ…
1903 г.
III
(Г. A — ту въ «Нов. Времени»)
* Владимиръ Карловичъ Петерсенъ. Скончался въ 1904 году.
М. Г.!
Прочиталъ я вашъ фельетонъ «Понемногу о многомъ», a въ немъ отдѣлы «Бѣлыя невольницы» и «Правда ли это?» со слѣдующими строками по моему адресу:
