Роман Арбитман - Поединок крысы с мечтой
Отношение к языку у соавторов примерно такое же, как у Тамоникова. Но если автор «Обета на крови», похоже, вообще никогда не сталкивался с русским литературным, то Краснянский со Смоленским, вероятно, когда-то его знали, но успели основательно подзабыть. «Мозги насквозь пропахли разборками», «экземпляр утоления его амбиций», «ситуацию, выплеснутую на него в пьяном угаре» – эти и подобные перлы, рассыпанные по тексту, навевают зеленую тоску. Да, спасение страны от тоталитаризма – дело благородное, но кто бы ее заодно спас от тотальной графомании?
2006
IV
Бы или не бы?
А на кладбище все спокойненько
К концу 2005 года еще одна попытка встроить нас в цивилизованный рынок ужасов потерпела фиаско. И издателям, и прокатчикам вновь сделалось ясно, что покамест в России покойники – товар, мягко говоря, не очень ходовой. Не пробирающий до костей. Не выворачивающий душу и карманы покупателей. Фирма «АСТ», к примеру, ударно завершила перевод многотомной fantasy «Темная Башня», и что же? Этот многолетний труд гранд-мастера ужасов Стивена Кинга был встречен на родине Спасской башни крайне вяло даже фанатами. Выпущенный на DVD последнего хита Джорджа Ромеро «Земля мертвецов» тоже не сделал особых сборов. Свежий отечественный роман из жизни трупаков, «Лапник на правую сторону» Катерины Костиковой, и вовсе сгинул практически бесследно.
Допустим, провал русской дебютантки можно объяснить недостатком литературного дара (писать на темы Стивена Кинга в манере Дарьи Донцовой – дело малоперспективное), но почему наш потребитель не клюнул на мэтров? У Ромеро новые зомби по качеству не хуже обычных, да и у Короля Стивена мерзкая нежить по имени Алый Король получилась вполне кондиционной... Ан нет! Все мимо кассы.
Простейший выборочный анализ англоязычного хоррора (помимо Стивена Кинга, упомянем тут книги Джона Руссо, Клайва Баркера, Фрэнсиса Вильсона, Брайана Стаблфорда и др.) позволяет вычленить в самом общем виде наиболее употребляемую фабульную конструкцию подобных произведений. Как правило, нормальное, устойчивое течение жизни персонажей внезапно и немотивированно нарушается из-за проникновения в реальный мир трансцендентных сил – чаще всего они персонифицированы в образах умерших людей, которые получили возможность вернуть себе некоторые утраченные было функции живых существ (движение, речь, иногда мышление и т. д.), чтобы безнаказанно и целенаправленно творить зло.
Такая персонификация зла мотивирована безусловной асоциальностью покойника и отсутствием у него полноценных созидательных стимулов; полуоживший труп, квинтэссенция фобий мидл-класса, выглядит заведомым революционаристом и врагом порядка. С точки зрения позитивиста мир мертвых может вообще не являться миром как таковым. Гармония лишь «наверху», а все, что за ее пределами, – не более чем флуктуации хаоса. Самим фактом своего существования неумерший мертвец бросает вызов гармонии и потому априори вызывает отвращение и страх.
Нетрудно догадаться, что подобная разновидность хоррора была изначально невозможна для литературы целого ряда дохристианских цивилизаций (Египет, Греция), где потусторонний мир не был олицетворением зла и хаоса, мыслился организованным по тем же принципам, что и реальные царства живых. Визиты живых в царство мертвых (и наоборот) выглядели вполне заурядным делом и испугать никого бы не могли. Какой-нибудь Орфей, получив гостевую визу в страну Аида, обнаруживал там практически ту же иерархию, что и наверху. И будь упомянутый герой чуть удачливее, Эвридика вернулась бы в реальный мир без каких бы то ни было остаточных последствий на лице и теле, ужас которых ныне так любят смаковать операторы американских фильмов ужасов, вроде того же Ромеро.
Тот факт, что советская цивилизация по многим параметрам гораздо ближе к античной, нежели к современной западной цивилизации, сегодня уже ни у кого не вызывает сомнений. Судьба хоррора в России – наиболее наглядное тому подтверждение. Романтический хоррор начала XIX века мог бы перерасти в нечто большее, но критический реализм «натуральной школы» с ее чрезмерной гуманностью к малым сим искусственно притормозил этот процесс (и гоголевские мертвецы Степан Пробка с каретником Михеевым, и толстовский зомби Федя Протасов вызывали у читателя не страх, а сочувствие). Ну а после 1917 года движение вспять стало попросту невозможным.
Царство мертвых не могло быть враждебным советскому обществу уже потому, что в ходе войн, революций, репрессий оно пополнялось слишком быстро и, в случае эскалации конфликта с ним, могло бы превратиться во внушительную пятую колонну. На государственном уровне решено было считать потусторонний мир союзником, родом слаборазвитой, забавной, но в целом дружественной державы (наподобие Китая в сталинскую эпоху). С первых же дней появления на свет пролетарского государства идея партнерства умело внедрялась как на уровне культовых мифологем («Призрак бродит по Европе»), так и на уровне пропагандистских клише («И как один умрем в борьбе за это») и грамотной адаптации классических текстов («Ну, мертвая, – крикнул малюточка басом»).
В этом смысле мертвец уже выглядел не объектом массовых боязней (как у Жуковского), но едва ли не воплощением мечты идеологов об идеальном гражданине. (Свидетельство тому – признание покойника В. Ульянова самым лучшим из живых, а также культивация фразеологизмов типа «мертвые сраму не имут», «мертвым не больно», «мертвые молчат», «мертвый час» и др.) Не случайно В. Высоцкий и А. Твардовский, каждый по-своему, поэтически комментировали этот пропагандистский стандарт. Высоцкий пел, что «покойники, бывшие люди, – смелые люди и нам не чета». Твардовский в «Теркине на том свете» обнаруживал в загробном мире сталинскую утопию, построению которой в мире живых еще как-то противился «человеческий материал», а тут ограничений не было никаких.
Вытравив из граждан страх перед обитателями потустороннего мира, идеологическая машина вынуждена была предложить на освободившееся место несколько эрзац-фобий. В качестве заменителей избраны были страхи перед военной интервенцией, возвращением эксплуататоров, дезинтеграцией страны и, наконец, перед большой мировой войной (начиная с 1940-х годов – ядерной). В соответствии с предложенными вариантами советская разновидность хоррора была реализована в неканонической форме – шпионский роман, военно-полевой роман, антиядерная антиутопия. Соединенные Штаты были выбраны в качестве врага № 1 лишь в силу их удобного географического расположения: по ту сторону океана. Мертвые соотечественники пребывали в ранге живых (партбилет № 1, «навечно зачислен в списки на довольствие», «за себя и за того парня» и пр.), в то время как живые американцы невольно принимали на себя роль жителей как бы официально не существующего, но подразумеваемого царства тьмы, города желтого дьявола и тому подобное.
Время эрзац-фобий закончилось с приходом 90-х. Америка более-менее дедемонизировалась, но хоррор – в его привычном виде – у нас толком не прижился в силу непреодолимой инерции. Столь сильной, что о нее еще долго будут разбиваться усилия прокатчиков и издателей вернуть Россию в русло мейнстрима. Мертвецы нам по-прежнему «свои». Они патриархальны и предсказуемы. У них, как правило, нет ни территориальных, ни финансовых претензий. Многолетняя практика убеждает наших сограждан, что по-настоящему неприятных сюрпризов следует ожидать все-таки от живых.
1994—2006
Довольно ошпаренный Кинг
Юрий Георгиев. Лучшее лекарство – смерть. М.: Амальтея, Эксмо («Чтение-1»)
В детективе главное что? Раньше времени не проболтаться ни врагу, ни другу. А на прямой вопрос: «Пал Андреич, вы шпион?» – уклончиво отвечать: «Видишь ли, Юра...» В конце концов всем и так станет ясно, что обаятельный Пал Андреич – самый натуральный шпион, но дело сделано: хорошие импортные танки летят под откос, и потому белой армии вкупе с черным бароном никогда не выиграть битвы на Курской дуге.
Будучи человеком молодым и неискушенным, автор детективно-мистического романа «Лучшее лекарство – смерть» раскрыл карты уже в предисловии к книге. «Перечитав многое из хлынувшего на наши прилавки потока так называемой “коммерческой” литературы, я вдруг понял, что могу писать не хуже, чем знаменитый Стивен Кинг, – честно признался Юрий Георгиев, – а может быть, и лучше, потому что люди будут читать меня на родном языке, а не в плохих переводах». Читатель, возможно, и так догадался бы со временем, что опусы хваленого американца и в подметки не годятся произведению нашего соотечественника, однако автор лишил читателя удовольствия самому прийти к подобному умозаключению.
Дальше – больше. Не дав читателю поломать голову над вопросом, кто же такой странный и зловещий живет на окраине американского городка, Георгиев на первых же страницах поспешил растолковать: странный и зловещий – это ученый-маньяк с характерным имечком Бред, который в припадке мизантропии вызывает демонов, а уж демоны так и норовят учинить горожанам разнообразные гадости с летальным исходом. И если пресловутый Стивен Кинг имеет обыкновение помещать свою чертовщину в скучные интерьеры зауряднейшего Касл-Рока, то описанный нашим автором американский городок – местечко экстраординарное и без помощи бредового маньяка. С одной стороны, городишко как будто можно обойти пешком. С другой, в нем не меньше сорока двух полицейских участков и, кажется, есть метро (упоминается, правда, всего один раз). При этом сами полицейские в романе – готовая иллюстрация к рубрике «Их нравы». На глазах блюстителей порядка мистер Бред два десятилетия злостно химичит в своем особнячке (при этом гром гремит, земля трясется, черт на курице несется) – ноль внимания (один, правда, зашел туда, пропал, ну и ладно). Двадцать лет подряд в том же городке психопат ворует младенцев по наущению того же Бреда – ноль внимания. Парочка захудалых рокеров на протяжении четырехсот страниц разыгрывает на улицах и в барах сцены из «Прирожденных убийц» – копы только размазывают кровь, сопли и слюни по своим дебильным физиономиям.
