Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий - Юрий Михайлович Лотман
8 – Как Богдановича стихи. – Богданович Ипполит Федорович (1743–1803) – поэт, автор стихотворной сказки «Душенька», основанной на мифе об Амуре и Психее. Пропаганда Богдановича, в котором видели основоположника русской «легкой поэзии», имела для карамзинистов принципиальный характер. «Богданович первый на русском языке играл воображением в легких стихах», – писал Карамзин в 1803 г. (Карамзин‑2. Т. 2. С. 222); «Стихотворная повесть Богдановича, первый и прелестный цветок легкой Поэзии на языке нашем, ознаменованный истинным и великим талантом…» (Батюшков К. Н. Соч. Л., 1934. С. 364). В духе статьи Карамзина и восторженные оценки «Душеньки» Богдановича в лицейском стихотворении П «Городок» (1815). Однако внимательное рассмотрение стиха позволяет видеть в нем не только продолжение карамзинской традиции, но и скрытую полемику с ней: карамзинисты прославляли Богдановича как создателя нормы легкой поэтической речи, возводя его стих в образец правильности, – П ценит в нем его ошибки против языка, которые, вопреки намерениям самого Богдановича, вносили в его поэзию непосредственное обаяние устной речи. Стихи Богдановича для П – документ эпохи, а не художественный образец.
13–14 – Я знаю: нежного Парни / Перо не в моде в наши дни. – Намек на слова Кюхельбекера в статье «О направлении нашей поэзии…»: «Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности – Парни и Мильвуа» (Кюхельбекер‑1. С. 455). Отклик написан по горячим следам: том «Мнемозины», в котором была опубликована статья Кюхельбекера (1824, ч. II), вышел в свет 9 июня. П имел его в руках уже, по крайней мере, в первых числах декабря (см. XIII, 126), когда заканчивал третью главу. Парни Эварист – см. с. 163–164. П здесь имеет в виду элегии Парни.
XXX, I – Певец Пиров и грусти томной… – Баратынский Евгений Абрамович (1800–1844), один из наиболее выдающихся поэтов пушкинской эпохи. В период создания третьей главы поэтическая карьера Баратынского еще только начиналась и он воспринимался как поэт-элегик, а также как автор двух поэм: шутливой «Пиры» и романтико-психологической «Эда», в которой он показал себя тонким мастером психологического анализа.
10 – Но посреди печальных скал… – Реминисценция из стихотворения Баратынского «Финляндия»:
Громады вечных скал, гранитные пустыни,
Вы дали страннику убежище и кров!
(Баратынский. Т. 2. С. 105)
12 – Один, под финским небосклоном… – Намек на то, что Баратынский вынужден был в это время служить унтер-офицером в Нейшлотском пехотном полку в Финляндии. Находясь в Пажеском корпусе, Баратынский совершил непростительную шалость, за которую был сурово наказан: ему была запрещена всякая военная служба, кроме как в чине рядового. Жуковский и литературные друзья Баратынского стремились возбудить общественное сочувствие к опальному поэту. Такой же смысл имел и намек в ЕО.
XXXI – Назвав два «ложных адреса» для характеристики образцов стиля письма Татьяны к Онегину (Парни и Баратынский), П предлагает читателю третью версию: письмо Татьяны характеризуется теперь как подлинный документ, вмонтированный в роман. По авторитетному свидетельству Вяземского, подтверждение которому можно видеть в черновом прозаическом наброске текста письма, поэт вначале стремился к столь далеко идущей имитации «человеческого документа», что предполагал «написать письмо прозою, думал даже написать его по-французски» (Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1879. Т. 2. С. 23). Но и включив письмо Татьяны в своем «пересказе», П дал его текст вне обычной строфической структуры романа, выделив тем самым его инородность на общем фоне повествования.
13 – Или разыгранный Фрейшиц… – Фрейшиц – «Фрейшютц» («Вольный стрелок») (1820) – опера К. Вебера (1786–1826), в период создания главы была популярной новинкой.
Письмо Татьяны к Онегину – Прямое указание П на французский оригинал вызывало разноречивые суждения исследователей. В. В. Виноградов склонен был видеть в этом утверждении мистификацию П: «Ведь язык письма Татьяны, вопреки предварительным извинениям автора, – русский, непереводной. Он не предполагает стоящего за ним французского текста» (Виноградов В. В. Язык Пушкина. М.; Л., 1935. С. 222). Близок к такому пониманию и С. Г. Бочаров, предлагающий такое понимание: «Пушкинское письмо Татьяны – “мифический перевод” с “чудесного подлинника” – сердца Татьяны» (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина: Очерки. М., 1974. С. 78–79). Однако подобная постановка вопроса не отменяет того, что текст письма Татьяны представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы. Параллели эти очевидны и много раз указывались (Сиповский В. В. Татьяна, Онегин, Ленский // Русская старина. 1899. № 5; Сержан Л. С. Элегия М. Деборд-Вальмор – один из источников письма Татьяны к Онегину // Изв. АН СССР. Серия лит. и яз. М., 1974. Т. 33. № 6). Целый ряд фразеологических клише восходит к «Новой Элоизе» Руссо: «То воля неба; я твоя» – «un éternel arrêt du ciel nous destina l’un pour l’autre» (part I, lettre XXVI).
Сопоставление это тем более убедительно, что, как отметил В. В. Набоков, именно в этом месте и в письме Татьяны, и в письме Сен-Прё происходит смена «вы» на «ты» (правда, стилистический эффект такой смены в русском и французском текстах не адекватен). Целый ряд фразеологических параллелей можно найти и в других письмах романа Руссо. Л. С. Сержан высказал предположение, что основным источником письма Татьяны является элегия Марселины Деборд-Вальмор (1786–1859) – второстепенной французской поэтессы, сборник стихотворений которой вышел в 1819 г. и потом несколько раз переиздавался (эту же параллель, но в значительно более сдержанной форме и не делая столь далеко идущих выводов, указал Набоков). Причину обращения П к элегии французской поэтессы исследователь видит в том, что «в этих стихах наш поэт нашел, очевидно, то, что он так ценил в творчестве А. Шенье <…> изумительную, неподдельную искренность» (Сержан Л. С. Указ. соч. С. 545). Текст элегии Деборд-Вальмор, действительно, имеет ряд точек соприкосновения с письмом Татьяны, позволяющих утверждать, что он был известен П и был у него на памяти во время работы над «письмом». Однако выводы Л. С. Сержана представляются весьма преувеличенными. Элегия Деборд-Вальмор – своеобразный набор штампов (что, конечно, не отменяет субъективной искренности поэтессы, которую акцентирует исследователь, рассказывая о ее трагической биографии, а лишь вытекает из размера ее дарования), и ряд сходных поэтических формул мог восходить у П и к другим источникам.
