Александр Минкин - Нежная душа
Как хотите, а это настоящий голый. Лучше б про Шохина спектакль поставил, чем про Лира. Такое поздравление («особая тихость и нежная интеллигентность») – настоящий театр, то самое зеркало, в котором…
Когда тишайшие интеллигенты отправляют министрам нежнейшие телеграммы, публика не видит, не слышит, позор остается скрыт, как под одеялом. Но печатать в газете…
Это поздравление (этот шедевр) написал человек театра, всемирно известный режиссер, знаток великих текстов и тонких душевных движений. Мы спасаем шедевр от забвения, от исчезновения в газетной подшивке. Мир – театр, люди – актеры; все, в том числе режиссеры.
Гаев в «Вишневом саде» говорит об идеалах добра и справедливости – искренне, от чистого сердца. Свободин (бедняга) пишет об идеалах Октября – лицемерно, но это ложь во спасение. Жюрайтис ставит подпись под доносом – ради карьеры, ради поездок за границу. А случай Додина – загадка. Лицемерно это поздравление или искренне? И не знаешь, что хуже.
Часть III
Русский язык
Интерлюдия
Запроданы рябому черту на три поколения вперед. Мандельштам. Четвертая проза
Тот ли народ вокруг, что прежде? Тот ли богоносец, та ли Россия? – самая читающая (во времена СССР). К кому обращаются пишущие и говорящие?
Может ли народ измениться? Да еще так быстро – на глазах одного поколения?
Пророчество Мандельштама оправдывается со страшной силой: запроданы рябому черту на три поколения вперед. Со смерти черта (с 1953-го) прошло полвека – два поколения.
Литература – медицинский справочник. Читаешь – и вот точный диагноз: полковник ли, император ли.
Бессмертие – то, что отправляется в будущее, унося память о тебе. Дом, сын… Но дети и нора есть и у лисы.
Книга – бессмертие человека. Автора? Не только. Авторы некоторых важнейших книг вообще неизвестны. Но герои…
«Бессмертие пришло» – слышит Пилат пугающий внутренний голос. Но оно прошло не только к нему и к Иешуа. Вместе с ними в память русских людей врезались Ершалаим, мытарь, первосвященник, фалернское вино, слова «игемон», «синедрион», «месяц нисан»; беспредельное могущество тайной полиции в I веке от Рождества Христова.
Книга – спасение от смерти. Самые короткие книги – на лавочках, на скалах в Крыму, на стенах вагонов метро – «Коля и Рая здесь были».
При подготовке этой книги обнаружился маньяк. Автор (о каком бы спектакле ни писал) постоянно съезжает на власть, на тему «Поэт и царь». Автор как тот советский завод по производству швейных машинок. Рабочие тырили детали, чтобы дома собрать швейную машинку и продать, но как ни пыхтели – получался автомат Калашникова.
Вы читаете? Значит, вы – человек. Кто не читает – не человек. (Это примат, лысая обезьяна, умеющая вкл телевизор, откр бутылки, красить ногти.)
Цивилизация – это книги. Конец чтения – конец цивилизации.
В компьютере все книги мира? Да. Но иметь не значит читать (иметь не значит любить).
В интернете все книги мира. А как выбрать? Домашняя библиотека включала несколько сотен, в лучшем случае – несколько тысяч томов. Это предполагало жесткий отбор. А теперь перед человеком сотни миллионов, миллиарды текстов. Значит – весь мусор. В нем тонешь.
Население России сократилось за десять лет на десять миллионов. Все кому не лень повторяют: «Ах! Вымираем со скоростью миллион в год!»
Да, в год умирает 2,5 миллиона, рождается полтора. Вот и выходит, будто бы миллионом меньше.
Но если подумать – людей за десять лет стало меньше на 25 миллионов. Умирают читатели, а рождаются телезрители. Это другие. Дети с пеленок смотрят ТВ. Телевизор их поголовно вербует в интернет. Так переходят с детской марихуаны на взрослый героин.
Человечество глупеет. Глупость, которая раньше подыхала в лифтах, на заборах, – теперь размножается миллиардами через интернет.
Машины все мощнее, а едем все медленней (дороги забиты). Компьютеры мощнее, а дури больше. Интернет – ускоритель, умножитель глупости. И не на проценты, а в миллиард раз. Это радикальное изменение. Глупость (масса) победила гения. Не убила, а утопила в себе. Гениев не становится больше, а мусора – Гималаи.
Всюду реклама новых книг. Побочный эффект – имена Плутарха, Эсхила, Шекспира уже не слышны. (Они известны, эти имена, но их не читают. Старый Пиноккио, старый Андерсен не приносят и 0,001 % тех денег, что чертов очкарик (честно, забыл его имя).)
Идет стремительное уничтожение табу. Грязный мат получил свободу. Но это только пена на губах. Суть гораздо глубже. Запреты вырабатывались тысячелетиями. И наша цивилизация создана не свободой, а бесчисленными запретами.
Книгочеловечество на наших глазах заменяется телечеловечеством. Оно не знает запретов.
Найден миллиард древних рукописей
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!»
Это Тургенев написал в XIX веке. К юбилею? Русскому языку тогда как раз исполнилась тысяча лет. Если верить учебникам, язык создали (помогли создать) святые Кирилл и Мефодий.
Родным языком Кирилла и Мефодия был греческий; братья родились в Греции, в Салониках; отец – византийский военачальник.
Наука утверждает (цитирую энциклопедию):
«СТАРОСЛАВЯНСКИЙ язык – язык древнейших славянских переводов с греческого, которые были сделаны Кириллом и Мефодием в середине IX века. С самого начала старославянский был языком книжно-литературным и никогда не использовался в качестве средства бытового общения.
ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКИЙ язык – средневековый литературный язык, сохранившийся до нашего времени в качестве языка богослужения. Восходит к созданному Кириллом и Мефодием на основе южнославянских диалектов старославянскому языку.
Церковнославянский язык с самого начала был языком церкви и культуры, а не какого-либо отдельного народа. Церковнославянский никогда не был языком разговорного общения».
Всё это страшно интересно, согласны?
Русскому, значит, не тысяча сто лет. Русский – он же «язык разговорного общения». Значит, старше, чем старославянский.
Но этот старый русский язык (язык «Слова о полку…») и русский язык Пушкина – разные. Про наш русский и не говорю.
Во дни его сомнений, во дни его тягостных раздумий о судьбах родины Тургеневу лично ничего не грозило. Эти сомнения и раздумья о судьбах России мучили писателя во Франции. Возвращаться он не предполагал. Да и жить оставалось недолго.
А те, кто сомневаются и думают, не покидая родных пределов, невольно испытывают некоторые опасения.
Таковые свойственны и журналистам, и редакторам (мол, чего нам за это будет?).
Но сам собою возникает куда более важный вопрос.
Самое знаменитое стихотворение в прозе Тургенев написал в конце жизни. Оно было опубликовано (после тягостных раздумий редактора и не без опасений) в декабрьском номере «Вестника Европы» (1882); журнал элитарный, тираж маленький. Через девять месяцев Тургенев умер.
Десятилетиями советские школьники учили этот шедевр наизусть. Вот он целиком:
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»
Нам всем это преподносилось как гимн великому русскому языку и великому русскому народу. (Стоит напомнить, что в 1950-1970-х великий русский народ был почти тождественным синонимом великого советского народа.)
Обратите внимание: прославляет русский язык не политик, вербующий электорат, добывающий голоса; не квасной патриот, который хвалит свой язык, потому что никаких больше не знает. Тургенев в этом деле признанный эксперт высочайшей квалификации. Французский знает лучше французов, немецкий – в совершенстве, английский, итальянский… Он знает чужие языки и именно в сравнении с ними называет русский великим и могучим.
Но что за тягостные раздумья у старика Тургенева? От чего он впадает в отчаяние? А-а, это он, небось, про крепостное право.
Нет, крепостного права уже двадцать лет не было. И не о чем-то об одном писал Тургенев; нет, он в отчаянии от всего, что совершается дома.
Неужели не происходило ничего хорошего? Или это написал злобный русофоб, клеветник? Или псих, который все видит в черном свете (еще надо разобраться, что такое черный свет).
Похоже, он и сам испугался того, что у него получилось. Не захотел оставить читателя в мрачном отчаянии («Русский язык» был заключительным в том цикле стихотворений в прозе, в уже упомянутой предсмертной публикации).
Захотел вырулить, выгрести к свету, к надежде – против течения. Получилось слабо.
Всё «стихотворение» – сильные, прямые утверждения, горький, беспросветный упрек. Приговор. А в конце – «но нельзя верить, чтобы такой не был» – путаная, туманная фраза с тремя отрицаниями; реверанс, а точнее сказать, реверанс авансом (поди пойми). Да и сама конструкция «нельзя верить» – бессмыслица. К вере не приложимы льзя и нельзя.
