Виссарион Белинский - Сочинения Александра Пушкина. Статья четвертая
В этом стихотворении видна художническая способность Пушкина свободно переноситься во все сферы жизни, во все века и страны, виден тот Пушкин, который, при конце своего поприща, несколькими терцинами в духе Дантовой «Божественной комедии» познакомил русских с Дантом больше, чем могли бы это сделать всевозможные переводчики, как можно познакомиться с Дантом, только читая его в подлиннике… В следующей маленькой элегии уже виден будущий Пушкин – не ученик, не подражатель, а самостоятельный поэт:
Медлительно влекутся дни мои,И каждый миг в увядшем сердце множитВсе горести несчастливой любвиИ тяжкое безумие тревожит.Но я молчу; не слышен ропот мой.Я слезы лью… мне слезы утешенье.Моя душа, объятая тоской,В них горькое находит наслажденье.О, жизни сон! лети, не жаль тебя!Исчезни в тьме, пустое привиденье!Мне дорого любви моей мученье,Пускай умру, но пусть умру – любя!
В пьесе «К товарищам перед выпуском» веет дух, уже совершенно чуждый прежней поэзии. И стих, и понятие, и способ выражения – все ново в ней, все имеет корнем своим простой и верный взгляд на действительность, а не мечты и фантазии, облеченные в прекрасные фразы. Поэт, готовый с товарищами своими выйти на большую дорогу жизни, мечтает не о том, что все они достигнут и богатства, и славы, и почестей, и счастья, а предвидит то, что всего чаще и всего естественнее бывает с людьми.
Разлука ждет нас у порогу;Зовет нас света дальний шум,И каждый смотрит на дорогуВ волненьи юных, пылких дум.Иной, под кивер спрятав ум,Уже в воинственном нарядеГусарской саблею махнул;В крещенской утренней прохладеКрасиво мерзнет на параде,А греться едет в караул.Другой, рожденный быть вельможей.Не честь, а почести любя,У плута знатного в прихожейПокорным плутом зрит себя.
Несмотря на всю незрелость и детский характер первых опытов Пушкина, из них видно, что он глубоко и сильно сознавал свое призвание, как поэта, и смотрел на него как на жречество. Его восхищала мысль об этом призвании, и он говорит в послании к Дельвигу:
Мой друг! и я певец! и мой смиренный путьВ цветах украсила богиня песнопенья,И мне в младую боги грудьВлияли пламень вдохновенья.
Жажда славы сильно волновала эту молодую и пылкую душу, и заря поэтического бессмертия казалась ей лучшею целью бытия:
Ах! ведает мой добрый гений,Что предпочел бы я скорейБессмертию души моейБессмертие своих творений.{21}
Таких и подобных этим стихов, доказывающих, сколь много занимало Пушкина его поэтическое призвание, очень много в его «лицейских» стихотворениях. Между ими замечательно стихотворение «К моей чернильнице».{22}
Подруга думы праздной,Чернильница моя!Мой век однообразныйТобой украсил я.Как часто друг весельяС тобою забывалУсловный час похмельяИ праздничный бокал!Под сенью хаты скромной,В часы печали томной,Была ты предо мнойС лампадой и мечтой.В минуты вдохновеньяК тебе я прибегалИ музу призывалНа пир воображенья.Сокровища моиНа дне твоем таятся.Тебя я посвятилЗанятиям досугаИ с ленью примирил;Она твоя подруга;С тобой успех узналОтшельник неизвестный…Заветный твой кристаллХранит огонь небесный;И под вечер, когдаПеро по книжке бродит,Без всякого трудаОно в тебе находитКонцы моих стиховИ верность выраженья,То звуков или словНежданное стеченье,То едкой шутки соль,То странность рифмы новой,Неслыханной дотоль.
Вот уже как рано проснулся в Пушкине артистический элемент: еще отроком, без всякого труда находя в чернильнице концы своих стихов, думал он о верности выраженья и задумывался над неожиданным стечением звуков или слов и странностью дотоле неслыханной новой рифмы! К таким же чертам принадлежит вольность и смелость в понятиях и словах. В одном послании он говорит:
Устрой гостям пирушку,На столик вощанойПоставь пивную кружкуИ кубок пуншевой.{23}
За исключением Державина, поэтической натуре которого никакой предмет не казался низким, из поэтов прежнего времени никто не решился бы говорить в стихах о пивной кружке, и самый пуншевой кубок каждому из них показался бы прозаическим: в стихах тогда говорилось не о кружках, а о фиалах, не о пиве, а об амброзии и других благородных, но не существующих на белом свете напитках. Затеяв писать какую-то новогородскую повесть «Вадим», Пушкин в отрывке из нее употребил стих: «Но тын оброс крапивой дикой».{24} Слово тын, взятое прямо из мира славянской и новгородской жизни, поражает сколько своею смелостию, столько и поэтическим инстинктом поэта. Из прежних поэтов едва ли бы кто не испугался пошлости и прозаичности этого слова. Мы нарочно приводим эти, повидимому, мелкие черты из «лицейских» стихотворений Пушкина, чтоб ими указать на будущего преобразователя русской поэзии и будущего национального поэта. Теперь странно видеть какую-то смелость в употреблении слова тын; но мы говорим не о теперешнем, а о прошлом времени: что легко теперь, то было трудно прежде. Теперь всякий рифмач смело употребляет в стихах всякое русское слово, но тогда слова, как и слог, разделялись на высокие и низкие, и фальшивый вкус строго запрещал употребление последних. Нужен был талант могучий и смелый, чтоб уничтожить эти австралийские табу в русской литературе. Теперь смешно читать нападки тогдашних аристархов на Пушкина – так они мелки, ничтожны и жалки; но аристархи упрямо считали себя хранителями чистоты русского языка и здравого вкуса, а Пушкина – исказителем русского языка и вводителем всяческого литературного и поэтического безвкусия…
Из тех «лицейских» стихотворений Пушкина, которые мы назвали лучшими и наиболее самостоятельными его произведениями, некоторые впоследствии он изменил и переделал и внес в собрание своих сочинений. Такова, например, пьеса «Друзьям»:
К чему, веселые друзья,Мое тревожит вас молчанье?Запев последнее прощанье.Уж муза смолкнула моя.Напрасно лиру взял я в рукиБряцать веселья на пирах,{25}И на ослабленных струнахИскал потерянные звуки.Богами вам еще даныЗлатые дни, златые ночи,И на любовь устремленыОгнем исполненные очи!Играйте, пойте, о друзья!Утратьте вечер скоротечный,И вашей радости беспечнойСквозь слезы улыбнуся я.
Впоследствии Пушкин так переделал эту пьесу:
Богами вам еще даныЗлатые дни, златые ночи,И томных дев устремленыНа вас внимательные очи.Играйте, пойте, о друзья!Утратьте вечер скоротечный,И вашей радости беспечнойСквозь слезы улыбнуся я.
Через уничтожение первых восьми стихов и перемену одиннадцатого и двенадцатого, из безобразного куска мрамора вышла прелестная статуэтка… Мы не знаем, были ли переправлены Пушкиным другие из «лицейских» его стихотворений или они с первого раза удачно написались, – только значительное число их вошло в собрание его сочинений, изданных в 1826 и 1829 году. Так как собрание 1826 года, вышедшее маленькою книжкою, потом все вошло в следующее четырехтомное издание (1829–1835), составив первую его часть, то мы и будем ссылаться в нашем разборе только на это последнее издание, тем более, что оно выходило в свет под редакциею самого Пушкина.
Итак, в первый том и отчасти во второй «Сочинений Александра Пушкина» (1829) много вошло его «лицейских» стихотворений 1815–1817 годов, и потом таких его стихотворений, которые писаны им вскоре по выходе из Лицея и которые, вместе с «лицейскими», вошедшими в первый том издания, можно охарактеризовать именем переходных. В них виден уже Пушкин, но еще более или менее верный литературным преданиям, еще ученик предшествовавших ему мастеров, хотя часто и побеждающий своих учителей; поэт даровитый, но еще не самостоятельный и – если можно так выразиться – обещающий Пушкина, но еще не Пушкин. В этих переходных стихотворениях видна живая историческая связь Пушкина с предшествовавшею ему литературою, и они перемешаны с пьесами, в которых виден уже зрелый талант и в которых Пушкин является истинным художником, творцом новой поэзии на Руси.
Такими переходными пьесами считаем мы следующие: К Лицинию, Гроб Анакреона, Пробуждение, Друзьям, Певец, Амур и Гименей, Ш***ву, Торжество Вакха, Разлука, П***ну, Дельвигу, Выздоровление, Прелестнице, Жуковскому, Увы, зачем она блистает, Русалка, Стансы, Т-му, В-му, Кривцову, Черная шаль, Дочери Карагеоргия, Война, Я пережил мои мечтанья,{26} Гроб юноши, К Овидию, Песнь о вещем Олеге, Друзьям, Гречанке, Свод неба мраком обложился, Телега жизни, Прозерпина, Вакхическая песня, Козлову, Ты и Вы и несколько эпиграмм, которыми оканчивается вторая часть и которыми Пушкин заплатил невольную дань тому времени, когда он вышел на поэтическое поприще. Эпиграммы, мадригалы, надписи к портретам были тогда в большом ходу и составляли особенный род поэзии, которому в пиитиках посвящалась особая глава. Только Державин и Жуковский не писали эпиграмм; но Батюшков был до них большой охотник, и, вероятно, его-то пример особенно увлек Пушкина.
