Дитрих Эккарт - Большевизм от Моисея до Ленина
— Та же история, как с египетскими первенцами, — ответил я. — Только в том случае сам Иегова отдал приказ, итак, как было признано, это было религиозное действие, т. е. ритуальное убийство самого большого масштаба. С ним вместе пал обычай жертвенного агнца.[58] Странно.
— Ничто, — ответил он, — не свидетельствует более отчетливо о нечистой совести евреев, чем их беспрецедентно дерзкое утверждение, что они, мол, никогда не приносили человеческие жертвы. Весь Ветхий Завет полон этим! Самые большие казни происходят от имени Иеговы. О намерении Авраама убить собственного сына, я не хочу говорить. Во-первых, до этого не дошло, а во-вторых, вся эта история вообще представляется мне выдумкой. Вознаграждение за слепое послушание усиливает еврейский фанатизм. С пожертвованием дочери Иеффая это уже выглядит несколько иначе. Старик был «сыном блудницы», итак, уже не очень кошерным, на некоторое время дети Израиля его даже изгнали. Только по необходимости они привлекли к себе «человека храброго».[59] Его дочь была единственным его ребенком. И вот ее принесли в жертву. Без малейшего возражения; самое естественное дело. Итак, по старому обычаю. Теперь спросите себя, почему она должна была за два месяца до того «оплакивать» свою девственность? Она была еще неприкосновенна и оставалась такой до самого конца. Оплакивание происходило заранее. Для кого было определен такой цветок? Для Иеговы? Или для заместителя Иеговы из раввинского цеха?
— Уже Вольтер, — заметил я, — удивляется «доле Господа», которую евреи неоднократно выделяли из общего распределения захваченных у побежденных народов девственниц, чтобы его «проклинать». Что же потом происходило с девушками, спрашивал он. Ведь у евреев не было монастырей? Если «доля Господа» не была кровью, то что же это было?[60]
— Засунуть голову в песок как страус, — сказал он, — при этом показать зад, и потом делать вид, как будто никто ничего не видит, как раз это есть и остается еврейской тактикой. С того момента, когда древние евреи ворвались в культурный мир, в нем эхом отражается непрекращающееся обвинение, что евреи используют нееврейскую кровь в религиозных целях. В древней Римской Империи, в мавританской Испании, в христианской Испании, во Франции, в Германии, в Польше, в России, всюду этот слух появляется снова и снова с той же самой определенностью, на протяжении тысячелетий. Просто смешно объяснять эти настойчивые обвинения, исходящие от самых различных народов, какими-то фантазиями. То, что евреи это делают, само собой разумеется. С железным упрямством они даже отрицают, что у них хоть когда-то был такой кровавый ритуал. И Отто Хаузер верит им на слово. У нас, мол, не было повода, пишет он, сомневаться в их заверениях.[61] Да? А дочь Иеффая? А египетские первенцы? А «доля Господа»? Это же и был кровавый ритуал, как он стоит в книге. Более осязаемо, как говорится, нечистая совесть вовсе не могла бы выдать себя, как в наглом отрицании этого общеизвестного факта.
— Но это действует, — возразил я. — Мы же не умеем читать; и если мы однажды что-то и прочитали, то мы снова это забываем. Католическая церковь причислила большое количество ритуально убитых детей к лику блаженных, даже святых. Святой Рудольф в том числе, покровитель бывшего наследного принца Австрии. Кто это еще знает? По-видимому, даже священники уже не знают. Лютер[62] прямо обвинил евреев, что они «крадут и прокалывают шилом» детей. Но он пишет также и то, что они дают «большие суммы денег, и тем самым приносят пользу господам». Старый метод, когда становится слишком жарко. Да свершится правосудие!
— Иногда, — заметил он, — это, впрочем, не получалось. Как давно, все же, случилось так, что еврей Хюльснер был разоблачен в Польше[63] после явного ритуального убийства и приговорен к смертной казни?
— Но его помиловали, — возразил я, — заменили казнь пожизненным заключением. А после революции его вообще освободили.
— Ну и пусть! — воскликнул он. — Он был осужден! Доказательно. Неоспоримо. Ни один еврей уже ничего не изменит в этом факте. Так же мало, как в доказанном ритуальном убийстве отца Томаса.[64] Целая свора евреев напала на него, как раз в доме «самого набожного» еврея города, и по-настоящему зарезали по религиозному обычаю; все они были неожиданно задержаны, отделены друг от друга, и все признались в своем преступлении, все без исключения. Их показания об ужасных подробностях совпадали как шаблоны. Срочное приглашение сделать прививку ребенку, весьма дружелюбный прием — не хотите ли что-то поесть с дороги? — потом внезапно схватить, заткнуть в рот кляп, утащить в заднюю комнату, дождаться ночи, разрезать горло, собрать кровь — верховный раввин с нетерпением уже ожидает, чтобы для Пасхи добавить ее к опреснокам, сжечь одежду, разрубить труп, замести следы. Шаг за шагом, абсолютно точное соответствие. Никакая пытка мира не заставит дать такие показания, что бы там ни врали дети Израиля. Результат: десять евреев приговорены к смерти. Казнь должна вскоре последовать. Но…
— Но она не последует, — горько прервал я его. — К правителю Египта Мехмету Али, вечному расточителю и потому вечно нуждавшемуся в деньгах, прибыли из Парижа два еврея, Кремьё[65] и Монтефиоре, один воплощенная хитрость, другой — само богатство, за ними стоял, кроме того, дом Ротшильда,[66] и — кто этого не видел, тот и не увидит — десять евреев один за другим были помилованы и освобождены. «Я люблю евреев. С радостью я даю их представителям это доказательство моей симпатии», усмехается благородный Али обоим посредникам. Косясь при этом плутовским взглядом на сияющее лицо своего казначея.
— Ну, таким подлым он все же не был, — услышал я в ответ. — Он не сказал, что арестованные были невиновны. Арестованные освобождены, всё, точка! Пересмотр дела, пожалуйста, нет! Из этого не выйдет ничего хорошего. До свидания, господа! Это было все, чего требовали евреи, но и этого хватило, чтобы отъявленный мошенник Кремьё два десятилетия спустя[67] мог громогласно вещать с трибуны, что, мол, он и Монтефиоре разрушили «эту отвратительную клевету перед судом великого Мехмета Али». Для него это было тем более легче, что официальные материалы процесса вскоре после этого исчезли. Ведь должность министра это не просто так. К счастью, есть другие сообщения, дошедшие от очевидцев и свидетелей, «письма, которые к ним не пришли». И это самое главное.
— Таким плохим, — заметил я, как бы между прочим, — Мехмет Али не был, однако, он был настолько подл, что без угрызений совести отдал на растерзание еврейской мстительной банде того пашу, который проводил исследование против ритуальных убийц. Под каким-то предлогом он приказал его казнить.[68] Также и для Турции, похоже, справедливы слова Вернера Зомбарта[69]: «Как Мефистофель и Фауст, еврей и князь столетиями шагают рука об руку».
— До тех пор, пока князь не пропадет по дороге, — кивнул он. — Как раз сейчас и пришло это время. «И Иосиф плакал долго». С нашими монархами, за небольшим исключением, дело никогда не обстояло хорошо. Без евреев не обходился никто. Даже у самого добросовестного из них, у Фридриха Великого, их было трое в качестве помощников: Эфраим, Мозес (Моисей) Исаак и Даниэль Ициг[70]. Никакого влияния? Я скажу тебе: уже одна единственная еврейская портянка отравляет воздух. Ведь ради чего все делает еврей? Ради денег, разумеется; но только потому, что деньги дают ему влияние, дают ему власть. И он получает это влияние, эту власть. Прямо или тайком. Тот, кто попадется на его удочку, в один прекрасный день почувствует на себе эти силы. Прямо или тайком. Уже сама по себе дурная слава еврея пачкает и портит обаяние народного доверия. Это его устраивает, он хочет этого. «Снаружи Фридрих, внутри Эфраим», смеялись пруссаки над фальшивыми монетами Фридриха Великого. Когда король умер, еврейская неблагодарность выразилась в проклятиях в адрес его «строгого» правления. Еврейская пресса сделала между строк хорошую работу. Государственная идея Фридриха «Единственного» была подточена вместе с его памятью. С тех пор дела быстро покатились под гору, через еврейскую эмансипацию при Фридрихе Вильгельме III[71] до еврейского марксизма при императоре Вильгельме I и еврейской революции при Вильгельме II. «В наши дни биржа приобрела такое влияние, которое может в ее интересах вызвать вооруженную силу на войну», писал старый Мольтке в его «Истории немецко-французской войны». Объяснения, почему это так, верный монархист, к сожалению, не добавил.
— Позволить каждому человеку спасаться по своему фасону, — подчеркнул я, — не стоило бы рекомендовать. Молчаливой предпосылкой был достойный образ мыслей, настоящая вера, а не какое-то жалкое фарисейство.
