Эльфрида Елинек - Смысл безразличен. Тело бесцельно. Эссе и речи о литературе, искусстве, театре, моде и о себе

ВЕНСКАЯ ПРОГУЛКА (2009)[90]

© Перевод А. Белобратова

На собор Св. Стефана смотришь, как и на большинство церквей, снизу вверх, так сказать, воздев очи горе. К церквам не плетутся по ночным улицам, в веселом подпитии, в церкви ходят днем, с трезвым умом и открытым сердцем, они ведь днем как раз и открыты для посещения. Мы идем по Язомирготтштрассе (говорят, какой-то из бабенбергских герцогов сказал однажды: «Ja so mir Gott helfe» — «Да поможет мне Бог» — отсюда и пошло название улицы) и упираемся прямо в главный портал собора. Громада его ворот подавляет и проглатывает тебя вместе со всем, что ты есть: в темноту, в футляр, скрывающий под огромными покрывалами оружие церкви, которое в блеске золота может быть снова вмиг обнажено, и золото станет булатом, и церковь навечно проклянет тебя, и не ведаешь ты, почему и за что, но церкви то ведомо внятно. Ты выходишь из узенькой улочки (центральная часть Вены почти сплошь состоит из узких улочек, сдавленных огромными дворцами, выставляющими напоказ свои барочные груди), и тебе навстречу вздымается этакая громада, нечто округлое, позднероманское, там, на самом верху, перетекающее в готику, величие, веками сотворяемое восхищенными взорами, прикованными к нему, но величественное и без них (вот оно, тут! попробуй его не заметить!), сотворяемое и тем, что за ним скрывается, — благочестием, которому на смену давно пришла городская корысть и заинтересованность в иностранном туризме. В этих знаменитых церквах благочестие предстает потаенно, словно надписи на табличках — указателях, которые способны прочитать лишь немногие, те, кто ощущает в себе особое тяготение к тайне. Туристы заслоняют своими фигурами эти потаенные таблички, рассматривают, задрав головы, кафедру, творение мастера Пильграма: по ее резным поручням и стойкам шествуют наверх грехи людские в обличье жаб, ящериц и прочих рептилий, один грех вослед за другим, гусиным шагом, и хотя грехи порой притягивают человека все враз и скопом, рядом друг с другом мастеру их было не разместить. (У нас тут говорят — «как жабу проглотил», если приходится делать что-то неприятное. А вот с грехами все иначе — грешат, как и прежде, с большим удовольствием!) А на самом верху всю процессию поджидает огромный пес. Исповедь служит для того, чтобы сделанное тобой исчезло без следа. Твои грехи пожрал исповедальный пес. Лишь церковь пребывает вечно.

Собор потрясает своим величием и роскошью (крыша его украшена разноцветным орнаментом и огромным гербом, и есть в этом что-то от альпийской веселости, иронически подмигивающей романской и готической строгости архитектуры, и вздымается вверх его огромная южная башня, тянется вверх и башня северная, незавершенная, а еще есть две языческие башни, и все это вместе примешивает к тяжеловесности и неприступности собора какую-то легкость, словно сам собор вот-вот начнет напевать вполголоса песенку, а изнутри к его каменной шкуре жмутся орган и хоры, и возникает толчея, словно в сельском трактире) — величие и роскошь давят на людей, оттесняют их в боковые приделы и нефы. Впрочем, в Средние века так все и задумывалось, и огромная эта церковь, с неистовой страстью подавлявшая страсти человеческие, притягивала прихожан, но и отвлекала их от самой сути, от Бога, чтобы люди не были слишком настырны. Богу назойливость не по нраву. Теперь другие времена и другие цели — и собор, выставляя себя напоказ, притягивает туристов. Прежде он и притягивал, и отталкивал одновременно, словно люди были чужаками, они и в самом деле должны были чувствовать себя странниками на этой земле. Теперь он завлекает чужестранцев. Собор — не сокровенная, а открытая цель, правда, все меньше людей приходит, чтобы, в соответствии с его предназначением, преклонить в нем колени для молитвы и погрузиться внутрь собственной души. Вместо этого люди входят внутрь собора, сами они — маленькие, а собор — огромный, и вот ты внутри него, внутри пространства, в котором тебе следовало бы погрузиться в пространство собственной души, но тебе достаточно и того, что ты здесь и что ты смотришь по сторонам. Собор достигает своей цели, ведь посетители устремляются в него, он выставляет напоказ утонченную резьбу своего каменного убранства, подчиняется взорам, и чужеземцы берут его в полон, нисколько не ведая об истинной цели собора — о смерти как о потусторонней сути каждого человека, символом которой является церковь. Вовсе наоборот: они хотят все увидеть и рассмотреть, и пусть ничто не напоминает им о небытии, хотя каменные изваяния черепов и крипта собора, заполненная бренными останками, неустанно напоминают им об этом. Мне кажется, что молиться люди ходят в церкви поменьше, к примеру в церковь Архангела Михаила у императорского дворца, и там, внутри, где взгляду не затеряться, можно молиться перед изображениями новых святых. Можно помолиться, если потерял ключ или цепочку с кулоном, помолиться св. Антонию, или св. Иуде Апостолу (в самых безнадежных случаях), или кому — нибудь еще.

Я всегда хожу по Язомирготтштрассе, по маленькой улочке, чтобы, выйдя на площадь перед собором Св. Стефана, ощутить его силу и власть, мощь его огромного портала, вздымающегося надо мной, словно демон, растущего и растущего ввысь по мере того, как я к нему приближаюсь. Если же захочешь миновать собор слева (или справа, смотря с какой стороны идешь) и последовать туда, где проложена его полная противоположность, своего рода большая просека, то попадаешь на Грабен. Грабен — это «Ров», «Канава». Это что-то такое, что всегда связано с почвой, с грязью, что выкопано в земле. Нынешний Грабен — ровная и плоская улица, когда-то здесь и в самом деле был ров, теперь его нет, он засыпан, он ровен, и по нему, как по равнине, можно разгуливать в свое удовольствие, нет, не просто идти себе, это было бы против правил торговой улицы. В самом центре Грабена — невероятная чумная колонна, барочный апофеоз спасения (посвящена выжившим после чумы), она предстает контрастом по отношению к неприступной массе собора, к месту созерцательного погружения в себя. Собор вызывает трепет и любопытство, а эта стопроцентно барочная чумная колонна, выставляющая напоказ все, чем богата, — застывшие в отчаянной жестикуляции фигуры, ангелочки, облака, солнечные лучи и т. п. — притягивает взор и побуждает к радостному созерцанию всего, что избежало смерти. Мертвые больше не видят. Для них это было бы слишком утомительно. Эта колонна стоит здесь. И все тут. Она сияет золотом, там, в навершии, и центр ее тяжести — наверху, у верхнего предела, а не в ее основании. Все фигуры между вершиной и основанием — округлые, пухленькие. Вена и вообще город пухленький, торты и булочки глядят на тебя изо всех витрин, так что не приходится шарить голодным взглядом, тебе их предлагают, нет, даже навязывают на каждом углу. Выпечка пышет жаром от нетерпения, чтобы поскорее исчезнуть в нашей утробе. Жизнь верующего католика тоже предназначена для того, чтобы исчезнуть в вечности и в Боге, чтобы раствориться в вере, которой, правда, надо обладать еще при жизни. И Бог тоже тут, на колонне, он ведь и так все сотворил, однако чумной колонне, хотя она и тверда как камень, он одновременно придал особую мягкость, он ведь и сам смягчился и положил чумной беде конец.

Слева и справа от чумного столпа — роскошные дома с богатыми магазинами. Как во всех больших городах, и все же по — своему, по-венски. Проходя здесь еще ребенком, я ощущала, как подавляет меня все, что выставлено напоказ. Магазины здесь такие же неприступные, как собор, в них тоже можно войти, но, странным образом, я не решаюсь, вернее я тогда не решалась, а еще точнее, я никогда не могла набраться храбрости и войти в магазин «Браун де Браун», который приводил меня в больший священный трепет, чем собор. Это был торговый дом «от-кутюр», наполненный самыми изысканными вещами, самым элегантным шелковым бельем, дорогими пеньюарами, вечерними платьями и платьями для коктейля, все утонченное и элегантное, и одновременно — все словно «на все времена»; и саму моду, изменчивую и быстротечную, — хозяева придавали тому особое значение, — наряды эти словно бы отменяли, доводили до абсурда. Мода, представленная у «Брауна», в ту пору не подчинялась своей мимолетности, она странным образом представлялась такой же постоянной, как и так называемые каменные свидетели прошлого. То, что там можно было купить, предназначалось для зрелых дам и элегантных господ. Ни тем, ни другим я тогда не была, да и теперь не стала, ну и что с того? Нельзя быть и тем и другим одновременно. Нельзя быть одновременно и дамой и господином.

А что там сейчас? «НМ»! Международный концерн молодежной моды, они — то точно знают, что нынче носят. Сейчас здесь для молодежи всё, чего для прежних покупателей уже и нет, ведь «Браун де Браун» закрылся много лет назад, а молодость коротка, и ее тоже скоро не будет. Конечно же, сегодня никто не робеет перед входом. Я туда не захожу, как и не заходила раньше, правда уже по другим причинам. Тогда магазин был слишком стар для меня, а теперь я стала слишком стара для магазина. Так вот и разминешься друг с другом и идешь дальше, ища, на что бы еще поглазеть. Я никогда не отваживалась зайти и в «Книце», в знаменитый магазин мужской моды на Грабене, где когда-то заказывала для себя фраки сама Марлен Дитрих. Мне порой кажется, что я никогда толком не отваживалась зайти куда-то внутрь, я всегда оставалась снаружи. Так мне удавалось заглядывать куда угодно, не оставаясь нигде. Только в кондитерской Демана я частенько бывала, однако и она давно исчезла. Не знаю, что там теперь, меня-то там уж точно больше нет. Я исчезла, ведь ничто больше не приведет меня туда, не заведет внутрь. «Вена не такая, как все», — гласит знаменитый туристский слоган. И это верно. Вена на самом деле не такая, как все. Вена больше не такая, какой она была раньше. Но кто может похвастаться тем, что он остался таким, как раньше? Кто сумел не стать другим? Вена всегда отличалась особой неспешностью и уютом по сравнению с другими городами, и это давалось ей играючи. Но с ней что-то произошло, кто-то с ней что-то сделал, и после того, как этот город пустился на поиски собственной выгоды, теперь ему приходится искать себя. Венские пригороды притягивают меня сильнее. Центр города утратил свое прежнее лицо, как и во всех других городах. Вена этого не замечает. Это вижу я.