Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981

— Ты согласен?

— А то нет, что ли?

— Так…

— А потом колхоз рассчитается продуктами или еще чем.

Герман окончательно продрал глаза, улыбнулся.

— Ты, Петя, не каменщик, ты — президент. Ей-богу! Так мы и сделаем… Вся тут и недолга!

…Теперь даже поздними вечерами, даже за полночь, в школе горели переноски. Это был рывок большой силы.

Следом за штукатуркой начали побелку краскопультом, привезенным Петей из города. Герман допросил Петю без церемоний:

— Не краденый?

— Свой, Герман. Чтоб мне провалиться… Из старых, списанных, по частичке собирал. Да еще и усовершенствовал: смотри, как нежно накладывает раствор!

— Ну ладно. Ты прости, что я так спросил тебя. Не хочется позору…

— Не будет его больше. Никогда.

Они опаздывали к сдаче на неделю. Это вначале расстроило всех. Но Степа, занимавшийся отладкой тепловых приборов и санузлов, успокоил:

— Новый учебный год можно начать и в старом здании. В сентябре еще тепло. Ничего.

В день завершения работ приехала на рейсовом автобусе Маруся.

— Я уж тебя прямо не чаяла живого увидеть, — обнимала она Германа. — Давай заканчивай все. Поедем домой. Хватит. Тебя с завода приходили спрашивали.

— Закончили, мать! — смеялся Герман.

Он похудел и казался молодым не по возрасту.

Гуляли с Марусей в сопровождении наипреданнейшего Рыжика по узким улочкам Мокроусова. Стояли на берегу, у развалин старой крепости, и Герман говорил:

— Опять надо уезжать… Затоскую я, мать!

Она удивленно глядела на него: давно уж не видела таким светлым, разговорчивым.

— Ты о чем, Гера?

— Да вот об этом… Тут родина моя, Маруся!

После дождей установилось в Мокроусове погожее бабье лето. Боязливые пленицы стояли в синем воздухе. Уплывали к югу грустные косяки журавлей. Тревожный, призывной крик их в устоявшемся, светлом, как хрусталь, воздухе, навевал грусть. Люди, работавшие в полях, на огородах, останавливались, прикладывали к глазам ладони, подолгу, молча провожали птиц взглядом.

— Каждая птица, мать, должна помнить свой берег…

Поздним вечером Герман, Маруся и все ребята пришли в школу, открыв парадный вход своим ключом. Они в каждом классе включили свет, и здание засверкало, отражаясь в тихом холодном пруду. Стояли в торце коридора, любуясь сверкающим полом, белыми стенами, вслушиваясь в очаровывающую тишину. Неожиданно в вестибюле стукнула дверь. Кто-то шел к ним легкой, быстрой походкой.

— Эй, кого бог несет? — спросил Герман, насторожившись.

Приблизился к стоявшим парень, высокий, в черном строгом костюме, голубоглазый.

— Это я, отец, Никита! Я только что с автобуса. Гляжу, огни зажглись. Дай, думаю, загляну… Дело в том, что послали меня сюда работать, директором этой школы!..

— Ты узнал меня? Ты же меня так давно не видел?

— Узнал. Неужто отца родного так трудно узнать. Да и альбом твой, фронтовой, у меня хранится! — Никита улыбался спокойно.

НА ВКЛЕЙКАХ

КРУЖЕВА ИВАНА СТЕПАНОВИЧА

Красота имеет свою особую притягательную силу. Когда едешь Звериноголовским трактом мимо Камышного, невольно хочется остановить машину и полюбоваться резными воротами у домов колхозников. Многие так и делают, останавливаются, фотографируются на память.

И я не удержался, свернул с асфальта в улицу и не спеша прошел всю деревню. Причудливые деревянные кружева украсили многие ворота, наличники окон, карнизы домов. Впечатление такое, будто здесь состязались в выдумке и затейливости узоров разные мастера.

— Так оно и есть, — сказала мне встретившаяся на улице женщина. — А началось все с Ивана Степановича Павлова, бухгалтера нашего колхоза. Он как вернулся с войны, перво-наперво ворота у своего дома этак разукрасил. И стар, и мал приходили на них любоваться. Потом дочки его подросли, замуж выходить стали. Пока внук родится, а в память молодым у Павлова уже резные ворота готовы.

Красота эта людям приглянулась. Сначала Ивана Степановича просили такие же сделать, а потом многие и сами испробовали вырезать. Поднаторели, соревноваться стали — чьи ворота лучше. Из нашей деревни мода к соседям, в Нагорку, перекинулась, а теперь, говорят, уж во многих местах так ладят. Вот и вы, примечаю, от ворот к воротам ходите. Для своих уж поди узор облюбовали.

Дивился я работам резчиков по дереву и в Нагорке. Уходя на пенсию, Иван Степанович одел в кружевной наряд колхозную контору. Теперь люди повседневно любуются делом его рук.

Красота эта родилась от доброты человека, от его душевной щедрости и уважения к людям.

Г. УСТЮЖАНИН

ПРОВОДЫ РУССКОЙ ЗИМЫ

Первые мартовские дни после буранов и вьюг собирают на улицах, площадях и в парках Кургана десятки тысяч горожан.

По старому русскому обычаю проводить зиму и встретить красавицу-весну выходит карнавальный поезд. Во главе — оркестр дедов-морозов, за ним — русские богатыри, герои сказок и былин.

Открывается праздничная ярмарка с ее коробейниками, торговыми палатками и, конечно, самоварами с горячим чаем. Игры и аттракционы, танцы и песни на улицах продолжаются весь день. В конце праздника сжигается соломенное чучело — символ царя пороков и бед.

Г. УСТЮЖАНИН

Фото А. РЫЖКОВА, В. ТИХОМИРОВА

СЛОВО О СТАРШЕМ ТОВАРИЩЕ

Петр Гагарин

АЛЕКСАНДР ЛОЗНЕВОЙ

Удивительна биография этого человека — журналиста, поэта, прозаика, одного из миллионов солдат Великой Отечественной…

Магнитострой… Копал канавы под водопроводные трубы. Грязь, вода, холод. Из землекопов вскоре «выдвинулся» в токаря механических мастерских. Упорно работал, о свободные минуты много читал, восполняя «сельское» образование. Читал и писал стихи. Познакомился с Борисом Ручьевым, который был тогда уже авторитетом в поэзии. Лозневой принес ему только что написанное стихотворение о молодом рабочем. Ручьев прочитал и наложил резолюцию: «В печать». Впечатляюще и авторитетно…

В редакции хотя и посмеялись над «резолюцией», но стихотворение приняли. Это окрылило начинающего поэта. Теперь он каждую минуту стал отдавать поэзии.

В 1934 году у него рождаются уже зрелые произведения. В стихотворении «Весна» читаем:

За рамойКрай багровый солнца,За рамой март,Теплынь слегка…Я чутким сердцем комсомольцаЛовлю мелодии станка.

В редакции «Магнитогорского рабочего» заметили литературные способности начинающего поэта и приняли его на работу сотрудником газеты. Так Саша Лозневой стал журналистом. Писал заметки, информации, статьи, писал стихи.

Но вот финская воина. Лозневой — в боевом строю. После демобилизации снова в родной Магнитке, снова — журналист. Но ненадолго. Грянула Великая Отечественная. Месячные курсы и — лейтенант Лозневой на фронте, в действующей армии. Много испытаний выпало на долю молодого офицера. Сангарский перевал, Курская дуга… Его фронтовые дороги можно проследить по приказам Верховного Главнокомандующего, которыми А. Н. Лозневому объявлялись благодарности за бои у Сандомира, за освобождение Киева, Львова, Опавы, Оппельна, Оломоуца… Гимнастерку командира минометчиков украшают уже два боевых ордена, девять медалей.

После радостных дней Победы капитан Лозневой продолжает службу в Советской Армии, теперь уже военным журналистом. Служебные обязанности забрасывают его на далекий север: пять лет он прослужил на Чукотке. Исколесил этот край на собаках и оленях, изучал историю, быт, нравы, язык народов Севера. Это помогло ему создать поэтическую книгу в прозе — «Чукотские сказки». Ее не раз издавали и переиздавали в Москве, Минске, Владивостоке, Челябинске, Ташкенте.

После демобилизации из армии член Союза писателей Александр Лозневой весь отдается литературному труду. Он создает одну за другой книги: «Края мои широкие» — стихи и песни, «Дорога в горы» — повесть, «Мальчик на льдине» — поэма, «В походе и дома» — стихи, басни, песни, «Жить и любить» — повесть, «Эдельвейсы не только цветы» — роман и другие.

Многие стихи Александра Лозневого легли на музыку и стали популярными песнями. Их исполняют коллективы художественной самодеятельности, они звучат в передачах Всесоюзного радио, в исполнении Магнитогорской государственной хоровой капеллы. Фирма «Мелодия» выпустила несколько пластинок с песнями на слова Лозневого.