На борьбу с хулиганством в литературе - Алексей Елисеевич Крученых
И в противоположность самому Есенину, который заключил свое творчество безнадежными строчками:
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей –
Маяковский целиком стоит на точке зрения жизни, борьбы и строительства. Он заканчивает свою поэму такими словами:
В этой жизни
умереть не трудно
Сделать жизнь
значительно трудней!
И, зная, что жизнь сделать нелегко, Маяковский всем чувством поэта, решительно осуждает отказ от дела жизни.
На фоне похоронного нытья, поэма Маяковского выделяется своим независимым и здоровым отношением к гибели Есенина. Для меня несомненно, что во взгляде на Есенина, правы Жаров, Маяковский и я, а не хвалители и плакуны.
Уже теперь проскальзывающие в критике верные мысли, со временем должны укрепиться и стать общезначимыми. Задача тех, у кого по глазам не плавает розовый, или какого-либо другого цвета, туман – вывести исследование творчества Есенина из тупика восторженных пристрастий.
Я полагаю, что настоящая работа является напоминанием о необходимости этого пути!
А. Крученых.
Июль 1926 г.
P. S.
Теперь, когда, даже в резолюциях Пленума МК по вопросу о Комсомеле стоит буквально: «Борьба с упадочностью, есенинщиной» и т. д., я могу лишь сожалеть, что мои «обвинители» так долго шли в разрез со здравым смыслом и тем самым углубляли и заостряли то социальное зло, плоды которого нам приходится пожинать сейчас в виде буйного расцвета чубаровщины, разгильдяйства, всяческого хулиганства и упадочности.
Со своей стороны, я делал, что мог и что считал нужным для борьбы с этим злом. Зачинатели всегда гонимы.
Но рано или поздно – истина, выгнанная в дверь, влетит в окно!..
А. Крученых.
Москва, Октябрь 1926 года.
От «хулиганства» к революции или от хулиганства – к чубаровщине
В свое время нас, поэтов футуристов, обвиняли в хулиганстве, правда, чисто литературного характера. Развенчание общепризнанных литбожков, борьба против засилья «красивых слов» и любовных тем и, наконец, введение в лексику грубо звучащих звукосочетаний «дыр-бул-щыл» и др. – вот наши преступления.
Посетителям беззубых словоизвержений о «великом безликом» и прочей мистической дребедени – мы, воспевавшие в простых и резких строках мощь растущих улиц, казнись дебоширами и нарушителями общественной благопристойности. Но в наше время просто смешно вспоминать все эти исторические кликушества кисейных охранителей литературной невинности.
Наше дело сделано. Литература освобождена от цепей «традиций» и мы спокойно идем но намеченному нами словесному пути.
Футуризм органически воспринял революцию и бодрая песня лефов сейчас звучит в унисон творческому темпу жизни.
Не то с имажинистами.
Типичные эпигоны – они восприняли от футуризма только метод – эпатаж – абсолютно не усвоив его революционного нутра. Отсюда – уход в самодовлеющие буйства, упоение матерщиной (к слову – никогда лефами не употреблявшейся, даже в качестве литературного приема), пафос хулиганства, романтика кабака и мордобитья.
«Хулиганство» лефов – если только это слово может быть к нам с натяжкой применено – протест против застоя дореволюционной литературщины.
Хулиганство имажинистов – самоцель, единственное содержание убогого творчества последышей.
Результат на лицо. Лефы стоят на передовых постах литературного отряда созидателей нового быта как в области поэзии, драматургии и режиссуры, так и в области общественной.
Лефы первые поднимают знамя борьбы против уродливых форм имажинистических литературных выступлений. Лефы развенчивают упадочную есенинщину в литературе и в быту.
Лефы борются с разгильдяйством, беспочвенностью и наплевательством (см. фельетоны Маяковского в «Правде» и «Известиях», пьесы Третьякова, мои книги и статьи против есенинщины и хулиганства, революционные постановки Терентьева).
А разухабистый имажинизм, в лице своих «столпов» – Есенина, Мариенгофа, Грузинова и Шершеневича, или с треском уходит в самоубийство (Есенин), или, наконец, вовсе сходит со сцены, тихо разлагаясь в навозную жижу сюсюкающего снобизма и лирического самоковыряния.
Последыши, вроде Садофьева, Орешина и прочих бесчисленных переписывателей есенинских образцов, окончательно добивают мертворожденную ублюдочную теорию «самодовлеющего образа».
Имажинизм тихо и уныло скончался, оставив после себя неприятные следы разбитых носов и пивных бутылок, или выродился в откровенную идеологи о поножовщины, чубаровщины и хулиганства.
Над первым – облегченный вздох и несколько взмахов метлы, против второго – уголовный кодекс и организация дружин по борьбе с хулиганством…
Вот короткий итог двух путей: лефов и имажинистов.
Революционный протест «лефов», в свое время ошибочно принятый за «хулиганство» близорукими критиками, привел к творческому расцвету на путях нового строительства.
Хулиганский дебош имажинизма – естественно окончился в петле самоубийцы и перед столом нарсуда.
О «началах» суди по «концам», по результатам, – таков непреложный исторический закон.
Цыплята любят, чтобы их считали по осени.
А. Крученых.
Дунька-Рубиха
(Уголовный роман)
Вместо предисловия
Роман «Дунька Рубиха» – попытка изобразить женщину – Комарова без романтических прикрас-побрякушек: вскрыть патологически-будничную сторону убийства, со всеми отвратительными подробностями замывания пола, утаптывания трупа в ящик из-под мыла и т. д. Дунька – отнюдь не «роковая женщина» бульварного романа. Это – прозаическая скверная лукавая баба, «губящая» своих сообщников-бандитов за «каратики» и «рыжики», зашитые в шубах. Совесть ее неспокойна с самого начала романа: хряск костей, случайно сорвавшегося с поезда парня, вызывает бред, выдающий ее мужу-бандиту. Выход один – новое убийство.
Дунькина слезливая песня перед убийством – только маскировка строго обдуманного плана бабы-притворщицы, скользящей в яму.
Сообщник – Гришка, следующий кандидат в мыльный подвальный ящик – спасается только благодаря аресту Дуньки.
Мещанская, бытовая, потная сторона бандитизма – вот что меня интересовало, когда я прорабатывал этот «уголовный роман». Хулиганство, как таковое, не нашло еще отображения в моей словоплавильне, но его конечный этап – бандитизм, дал мне тему «Дуньки-Рубихи».
Автор.
I.
В поезде едет Рубиха –
тяжелый глаз,
белый подбородок.
Поезд зголодный.
зверем дорог,
чуя добычу,
брюхо несет –
ра-ва-ща.
Ры-вы-щы!
На площадке Рубиха
глазом дерет:
– Миленький, тепленький,
солнышко в кудрях,
на губах кровь…
Ох загляделся как! –
С нижней ступеньки
ворохнулся под откос
паренек,
кости треск,
кости хруст,
дробь…
не знают пассажиры
какую шпалу
перепрыгнули!..
– Из под вагона затянул
кто-й тебя?
Ох, недогадливая,
за рукав не удержала.
Расстроилась я!.. –
. . . . . . . . . . . . . . .
Зверь усмирился,
чугунный устал,
на полустанции
отдых
три часа…
Сутки
сутулясь
ис-те-ка-а-а-ают
Лязг болтов.
Как моток
