Лев Пирогов - Упирающаяся натура

А вот Достоевский писал о том, что все плохие. Всех жалко, все заслуживают молитв, но — потому что плохие, а не наоборот.

А Толстой писал — если плохие люди объединились в этот не лучший из миров, то почему бы хорошим тоже не объединиться и не задать тем, плохим, перцу?

Гоголь тоже жалел и любил плохих. А как только попытался жалеть и любить хороших (в продолжении «Мёртвых душ»), так сразу всё и вывалилось из рук…

Это, конечно, комичный ряд: Гомер, Мильтон и мы с Зайончковским, — но если не под великой русской литературой себя чистить, то стоит ли тогда и чистить вообще?

Дописав до этого места, я задумался. (Обычно я говорю «задумался» в значении «закончились все-все мысли».)

Полез в Живой Журнал и спросил: «Приходит ли вам на ум хоть один классический русский писатель, который бы считал, что все люди хорошие?»

Ведь в самом деле: у Чехова не плохой либо тот, у кого горе (не до того ему), либо тот, кто собой жертвует, совсем уж святой. У Лескова тоже человек тем лучше, чем больше зла претерпел-превозмог. А вот кто людей не прощал, не терпел, а попросту считал, что они безусловно хорошие?

Писатель Юрий Буйда ответил неожиданно: «Никто не считал, потому что верующий человек не вправе так считать».

А критик (и теперь уже скоро тоже писатель) Валерий Иванченко написал: «Олег Куваев, писатель про геологов. Все, кто живёт на Севере, все хорошие люди. Остальных жаль. Жаль, что они не с нами».

Оба ответа, хоть второй был шутливым, а с первым я не очень согласен, оказались весьма близки к тому, о чём бы я хотел думать дальше.

Бывают ли такие хорошие большие писатели, в творчестве которых мир, как в пасхальное утро, предстаёт прощённым, умытым, безгрешным, безмятежным, едва родившимся?

И если бывают, то где разница между той безмятежностью, которая происходит от преодоления зла, от победы над ним и которая происходит от неведения или от умывания рук, то есть от нежелания иметь со злом ничего общего?

Не чреват ли «покой» безнравственностью?

Не вчинить ли мне Олегу Зайончковскому новый иск?..

Не буду. Нельзя после столь возвышенных мыслей быть таким злым. В конце концов он написал именно такую книжку, какой я от него требовал: национальную по содержанию, популярную по форме.

Называется она «Загул».

Про то, как русский человек попадает в типичную для себя ситуацию, о которой мы говорим, когда ищем что-нибудь без надежды найти: «В щёлку завалилось». Попадает в один из тех потайных карманов бытия, где скапливаются все наши забытые заначки, потерянные бумажки с номерами телефонов, ключи, табачные крошки, считающиеся безвозвратно утраченными рукописи, национальные идеи, смыслы жизни и всё такое.

Всё это существует, всё есть, всё где-то рядом, в другом кармане, а мы-то думали, что потеряно. Надо лишь на день-другой отрешиться от суеты повседневности, забыть о практических резонах (это только кажется, что легко, на самом деле даже и загул с запоем не всегда помогают) — и всё найдётся. Даже национальная идея, о которой почему-то думают, что это непременно что-нибудь весомое, как кистень, и утилитарно полезное. А она рассыпалась крошечными ртутными шариками (и каждый, конечно же, сразу в щёлку):

«Черёмуха у нас теперь распускается, когда хочет; котята родятся то в июне, то в мае… Зато мы получили свободу выбора, нынче каждый решает сам: если в душе у кого весна, тому и кругом весна, если лето — тоже приемлемо».

Или так: «На завтрак была яичница. В окнах столовой играло солнышко и поглядывало, как украинка Галя выкладывает на тарелки его ярко-жёлтых деток».

Хорошо ли вам от этих слов? Мне хорошо. И от того, что «детки», и от того, что солнышко всё же поглядывает, всё же не безразличны мы тут ему.

В общем, не спрашивай себя, что ты сделал для национальной идеи. Спроси себя, что она для тебя сделала. И поблагодари. Как-то так я понимаю творчество Олега Зайончковского.

Его герои «недоразвиваются» в плохих. Застывают за мгновение до грехопадения, как повисшая в солнечном луче пылинка. От этого его произведения кажутся слегка инфантильными. В них не хватает «острого драматизма», как не хватает его в детях. Но разве же в детях от этого мало жизни?!

Впрочем, я не удивляюсь тому, что книгу не слишком хорошо приняли критики. Когда человек приходит к нам без фиги в кармане, без цинической гримаски, без мужественного поплёвывания сквозь зубы, означающего, что он тёртый калач и повидал много зла, мы относимся к нему снисходительно: эх, дескать, простота…

А то, что в нескольких последних книгах Зайончковского (вспомним «Прогулки в парке» и «Счастье возможно») казалось заигрыванием с популярной формой и читательскими ожиданиями, оказалось прорывом писателя к самому себе. «По-достоевскому» жить не хочется. Хочется по-хорошему. Разве нет?

Не всё ж калёными глаголами сердца жечь. Успокаивает больного, говорит ему ласковые слова и вселяет надежду тоже хороший доктор.

Но мы-то, литпрозекторы, не врачи, так что от заздравия переходим к заупокою.

Смысл книги «Загул» хороший, а вот композиционная идея (которая наверняка есть, но я её, признаться, не понял) — именно что «бередит душу». Многочисленные соскальзывания героя из одного времени — места действия в другое оставляют ощущение неразберихи: вот он просыпается сегодня, а вот он просыпается двадцать лет назад, — за которого же мне, читателю, ухватиться? От непрояснённости маршрута слегка мутит.

Так, наверное, мутит от рецензии, в которой нет краткого пересказа произведения. Перескажу.

Хороший человек совершенно случайно уходит от жены, тоже очень хорошего человека. Не то чтобы совсем уходит, а просто «выскочил, хлопнул дверью». Через полчаса бы вернулся, но случилось такое, отчего он и попадает в пресловутый «карман бытия». Полчаса растягиваются на пару суток. С засадами, осадами, парой настоящих гранат и пистолетом. В результате никто не умер (не считая одной совсем уж второстепенной аспирантки из Брянска), зато был обретён считавшийся несуществующим вариант национальной идеи в количестве одной штуки, а здоровая российская семья ещё более укрепилась.

Неожиданным образом всё в этой жизни закончилось хорошо.

Догадываетесь почему?

Хинди-руси, швайн, швайн

Раньше я думал, что больше всего в мировой культуре курят на страницах повести Сэлинджера «Зуи». Или в фильме Годара «На последнем дыхании».

Теперь знаю, что нет.

Чаще всего это делают у Ильи Стогова в «Русской книге».

Если на одной из страниц герой почему-то вдруг не закуривает, то на следующей непременно исправляется и закуривает два раза.

И это понятно.

Задача у него непростая, не на одну-две трубки.

Издательская аннотация обещает перевернуть наши представления о российской истории. Вы думали, там что в ней? Щек, Хорив и сестра их Лыбедь? Академик Рыбаков, думали? Дудки. Оказывается, всё было (вы не поверите) в точности, как в книжке Льва Гумилёва «Древняя Русь и Великая Степь». Не читали?

Правильно. Автор тоже, разумеется, не читал. Не зря же он на Гумилёва не ссылается, даже когда цитирует.

Автор свой парень. Читал, как все мы, книжку «Русские богатыри» с картинками. Критически переосмыслил. Ездил по стране, много курил, встречался с интересными людьми, глаза всё время держал открытыми, и получилось вот что.

…Батюшка Надёжа-Гарант Владимир Красное Солнышко с дружинниками выпивал и закусывал. Вдруг за дубовой дверью раздался непротокольный шум.

— Куд-да прёшь?

Дщь, дщь. (Звук ударов, шорох оседающих на пол тел.)

— Как куда? К батюшке Надёже-Гаранту…

На пороге появляется загадочный человек в чём-то зверином. Он благоухает, как ведёрко опят, накрытое солдатской портянкой. Неустановленное лицо отчётливой финно-угорской наружности поскуливает у его ног и атмосферы дружеского застолья также не озонирует.

Дядюшка Надёжы, храбр Добрыня Никитич, укоризненно отодвигает чарку.

— Вот зе шит, — спрашивает он со скандинавским акцентом. («Кто таков?»)

— Муромские мы, — гундосит чудо лесное. — Нарушителя конституционного порядка привёз…

Закурим.

Книга изобилует подобными (или подобными подобным) живописными сценками. Она вообще отлично написана. Я не шучу. Очень будоражит фантазию.

…Хорошо жилось на берегах Днепра пришлым с Одера и Шпрее славянам. Да только скучно: орднунг, стабильность. Вот и стали некоторые из них наезжать в муромские да брянские леса за поживой. Ставили заставы-заимки. Облагали пушной данью местные племена. Провозглашали заимки «княжествами». Торговлишка добытой здесь мягкой рухлядью давала в метрополии до тыщи процентов прибыли. Земли, названные позже Россией, с самого начала исполняли роль сырьевого придатка.