Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Как-то мне пришлось две-три ночи проспать в чужом волынском городке у незнакомого человека, проспать, подкладывая под голову кастрюльку, завернутую в сюртук. И сколько я тогда наслушался об Алжире, Сахаре, арабах и кактусах. Так эти три ночи и остались навсегда Шехерезадою моей жизни.
Молодой адвокат, русский офицер, африканский солдат, хозяин конторы прошений - очень по нашим временам несложно и просто. Интересно только, что лучшие воспоминания остались у него африканские. Русский адвокат и офицер увез из французских легионов в польский городок на Волыни, в свою «контору прошений» - африканскую душу. Сам вышил на оконных занавесках «конторы» зеленые волосатые круги, красные звезды - кактусы. Уже потушив свет и время от времени останавливаясь и - «Вы спите?», рассказывал о тернистых кактусных зарослях, арабах, сосредоточенно неподвижно слушающих древнюю сказку из тысячи и одной ночи...
Всё это - не ради Африки в «конторе прошений», ради Шехерезады - пришло мне на память при чтении «Вядомостей Литерацких», посвященных современной архитектуре[254]. Наверно, араб моего африканца с бóльшим доверием слушает описание дворца в фантастическом сказочном царстве, чем европеец, может быть, безработный, может быть, бездомный, - рассказ о чудесах новой архитектуры.
Передовой французский архитектор Ле Корбюзье строит сейчас небоскреб из стекла. Стены, пол и потолок - из стекла; гигантская хрустальная призма. Вместо фасада - стеклянная стена, пропускающая море солнца, на плоских крышах - пляжи и парки - воздушные сады Семирамиды; под домами, вознесенными на железных столбах, - свободное движение - вот «солнечный город» Ле Корбюзье, похищенный им из Шехерезады. «Дом должен стать источником счастья для человека». Вавилонские башни новой интернациональной архитектуры - каменное эсперанто - серый бетон, штемпелеванное железо, прозрачное стекло - одинаковое на Гавайских островах, в Москве, в Нью-Йорке и Варшаве...
Еще ослепленный солнечной лекорбюзьеровой мечтой, сложив и сунув в карман «Вядомости», я вошел, как вхожу ежедневно, в прелую черноту эмигрантской столовки. Черный коридор - всегда боишься кого-нибудь прищемить дверью, наступить на кого-нибудь - желтый «подводный» мрак комнаты. В закопченных потных окнах, глядящих в каменную плесень, маячат тени. Когда приходит время обеда - здесь зажигают электричество. Но сходятся часа за два в мраке, чтобы успеть занять места - иначе настоишься.
За столом, за который я сел, уже читала свою мятую, разглаженную рукой газету старушка, давно знакомая по столовой. Читала рассеянно, беспокоилась, поглядывала на дверь в кухню - и я знал заранее - не решалась попросить стакан для воды: - «Стакана им жалко». И вот, начиная со стакана («с утра ничего не пила»), узнал я всё - как «живет» старушка. Снимает угол за 15 злотых. Еще когда в комнате с хозяйской девчонкой спала, приходилось стелить на пол газеты и на них класть платье, раздеваясь, - стула не давали. Теперь переселили в чулан за кухней - их голубятню. Живут под крышей, чулан - чердачный угол с голубями (разводят голубей). Голуби над головой летают, балки пыльные, в белом голубином помете, ветер - окно не закрывается. Пол в щелях, газетами прикрывает, чтобы не дуло («эта газета такая - знакомые дали, хоть и прошлогодняя - нечитанная, возьмешь голову чем-нибудь занять»). Ходит целый день по знакомым передним - продает шоколад - на фабрике без залога - «верят» - дают несколько плиток.
Столовая наполнилась мрачными тенями: такими же старушками, повязанными стариками не то в пальто, не то в халатах - понять трудно. Один в черном вязаном шлеме - спал за соседним столиком. Из шлема топорщились слипшиеся седые клочья бороды. Против него испуганно блестел очками «генерал» - и вправду, говорят в столовой, бывший генерал - тщедушный хиленький старичок, с горлом, повязанным торчащей возле ушей тряпочкой. На прошлой неделе я сидел с ним рядом. Когда я отодвинул свою тарелку с недоеденным гарниром - картошкой и морковью, - он весь затрепетал, заволновался, заерзал на стуле и подался ко мне: «Разрешите доесть»...[255]
Зазвенели ножи и вилки. Барышня, проходя мимо, швырнула на генеральский стол ложку, и вспыхнула тусклая электрическая лампочка. Начался обед. К контролеру потянулся хвост штемпелевать карточки на даровые обеды.
Старушка, я знаю, приходит без карточек, за свои деньги. И точно почувствовав за собой вину, что я ем, а она нет - мне же неловко - начала оправдываться, что сегодня обязательно себе закажет - «просто как необходимое - силы нужны». Дома даже воды нельзя вскипятить. Тут не дают. Когда есть 20 грошей, зайдет в кавярню[256] и закажет кипяток без ничего - «доктор прописал» - «все-таки хоть горячее что-нибудь в тебя войдет и от пены облегчает» - пена к горлу подступает, - пенится что-то и душит. Зашла в аптеку спросить, так аптекарь - первый раз ее видел, а сразу определил: - «Это от голода».
Но так и не заказала. Я ушел, оставив ее за газетой...
Нынче прочел в «Сегодня» заметку «Диэтические обеды для богатых собак». Какой-то американец Лерой Гофф открыл фабрику собачьих обедов. Обеды развозятся в автомобилях. На картонных тарелочках - куски чистого мяса с гарниром под «витаминовым» соусом. По пятницам мясо заменяется рыбой. Напитки - рыбий жир, козье молоко, бульон... и вспомнил «генерала» - «Разрешите доесть» - и мою старушку, у которой пена к горлу подступает, сидящую в столовой - только бы отдохнуть, - где кругом едят. Им бы глоточек этого бульона или хоть пол собачьей порции. И почему бы этому Гоффу не устроить при своей фабрике отделение пусть не диэтических, а каких-нибудь, даже не собачьих, обедов для людей, а человечеству заказать Ле Корбюзье хоть один барак для бездомных. Ведь в его солнечных городах в хрустальных комнатах уголка за 15 злотых для такой старушки не найдется, и что за бессмыслица - бездомный в висячих семирамидиных садах на зеркальных кровлях современной вавилонской башни! Какая торжествующая самодовольная слепота, и в то время, когда скоро весь мир станет бездомной старушкой, ютящейся на ветру в голубятне, и негде будет преклонить голову, если люди, ослепленные африканской мечтой, вовремя не опомнятся и не примутся строить просто-напросто хорошо отапливаемые бараки для бездомных...
Меч. Еженедельник, 1934, № 8, 24 июня, стр.11-12.
По поводу русской «страницы Мицкевича». В Литературном Содружестве
В одном из последних номеров «Возрождения» В. Ходасевич в статье, приуроченной к столетию «Пана Тадеуша», рассказывает, как в его детстве, по праздникам, мать уводила его в свою комнату, где он на коленях молился по-польски перед Матерью Божьей Остробрамской. После молитвы мать читала ему «Пана Тадеуша», но на восьмидесятом стихе голос ее начинал дрожать и чтение прерывали слезы...[257]
Не одна политическая программа и программа действий были написаны польскими «реальными» политиками, современниками Мицкевича, искренно считавшими его безумцем. Но единственной конституцией Польши, все глухие годы истинно существовавшей в сердцах польского народа, была страница «Пана Тадеуша». И пусть меня трижды назовут безумцем - что ж, звание это из уст толпы - почетно, - но я беру на себя смелость утверждать, что до тех пор, пока у нас не будет такой страницы, которую русские матери будут со слезами читать своим сыновьям, смешивая рифмы с молитвой, у нас не будет надежды - даже такой маленькой, с горчичное зерно! - на воскресение России. Вот почему так болезненно я отношусь ко всему, что происходит в зарубежной (ведь в советской наш «Пан Тадеуш» невозможен - даже если уже и написан, но напечатан быть не может) литературе и вокруг нее. В нашем же варшавском мирке мое внимание привлекает - Литературное Содружество. Здесь и только здесь, вопреки в некоторых кругах распространенному мнению - о, это так называемое «общее мнение» - общее место! - мне чувствуется (повторяю, я говорю о Варшаве) дыхание жизни живой - духотворный сквозняк в нашей духоте «дней культуры без русской культуры», благополучно почиющих на великих лаврах прошлых столетий[258].
Последнее время Содружество выступает рeдко (а жаль! выступления эти нужны и, может быть, не для одной Варшавы), но три его последние публичные выступления были особенно интересны. Это: - 1. Вечер докладов, на котором Е.С. Вебер прочла о молодой зарубежной литературе, С.Е. Киндякова - о задачах Содружества, Г.С. Гуляницкая - о зарубежном театре и Л.Н.Гомолицкий - об условия жизни и работы зарубежного писателя[259]; 2. доклад Д.В. Философова: «От чего зависит возрождение эмиграции», и 3) недавно состоявшийся (19 сего июня) доклад Е.С. Вебер о советской драматургии.
Меня прочтут не только варшавяне, которые имеют возможность посещать эти собрания, а потому я хочу описать обстановку, в которой они происходят. Все три собранья, о которых я упомянул, состоялись в помещении русской драматической группы на Сенаторской. Это - уютный небольшой зал. Стулья, располагающиеся рядами, которые подымаются уступами по мере удаления от сцены, на первых двух докладах устанавливались внизу ближе к лектору, на одном уровне с ним, уничтожая грань между сценой и зрительным залом. Создавалась обстановка беседы, не официального доклада, и никакой «элитности», о которой так много говорилось, я здесь не вижу. Элитность - если уж так нравится это слово - да, но в лучшем смысле: постольку, поскольку Содружество задается целью в рядах своих сплотить духовный орден, чтобы заражать своим духом массы, поскольку оно не подлаживается под общий тон и вкус этих масс. Последнее было бы не достойно Содружества, задачу которого я понимаю как участие в создании среды, откуда вырос бы русский Мицкевич.
