Андрей Арьев - Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование
«Перед нами тощая тетрадка в розовой обложке. Это „поэзы" Георгия Иванова, отплывшего на остров Цитеру черпать на этом античном острове свои вдохновения. Говоря без ненужных вывертов, столь любезных нынешнему «импрессионизму» а простым общепринятым языком, — это стихотворения навеянные классической стариной. Любви к древней Элладе у почтенного стихотворца хоть отбавляй, но умения писать стихи, а главное, обращаться поуважительнее с рифмой, к сожалению маловато. Такие сомнительные рифмы, как экстаз и слилась, Дианин и странен, скерцо и сердце, глаз и впилась, песни и интересней, румяна и странно, святотатца и отдаться , так и сыплются из-под быстрого пера поклонника Венеры. Это во всяком случае не похвально <…>. Затем невольно напрашивается вопрос, зачем г. Иванов поплыл на о. Цитеру, чтобы описывать зарю пасхальной ночи , маскарад <…>, сияние месяца над белым костелом и, наконец, чувства монаха перед приятием схимы … Можем уверить стихотворца (так как г. Иванова вряд ли можно назвать поэтом, хотя он и пишет „поэзы"), что на Цитере вовсе не знали христианской пасхи, не строили костелов, не принимали схиму и не устраивали наших маскарадов. <…> Название для книжки выбрано автором весьма не подходящее. <…> Более или менее сносными стихотворениями мы считаем у г. Иванова Сонет, У моря, Икар, „Моей тоски не превозмочь…", Элегия, Эпилог и Мечтательный пастух. Это последнее стихотворение с очень оригинальным и красивым размером, но опять-таки грешащее рифмами, очень выиграло бы, если в предпоследнем четверостишии автор не перескочил вдруг из античного мира в средние века. <…> В античном мире ни женщины, ни мужчины никогда не пудрились».
О связи названия с живописным источником, а не с реальной историей рецензентка то ли умалчивает, то ли не подозревает. Интерес представляет ее раздражение по поводу рифм Георгия Иванова — именно такого рода созвучия станут вскоре повседневной практикой русской поэзии. Интересно также, что четырехстопный ямб с гипердактилическими рифмами в нечетных строках стихотворения «Мечтательный пастух» представляется в 1912 г. «очень оригинальным и красивым размером». В нем еще не узнается слегка приукрашенный и тем самым формализованный (монотонным гипердактилическим растягиванием ямбических стоп при рифмовке) размер «Незнакомки», уже тогда сверхпопулярной среди любителей новой поэзии.
Что же касается отзывов прессы эстетически индифферентной, то она «Отплытье…» встретила жестче всех. В петербургской газете «Голос Земли» (1912, № 21, 30 янв.) рецензент В. Л. (Вадим Лесовой) писал:
«В „эпилоге" своих поэз г. Иванов рекомендует себя человеком „дерзким", „смелым" и новым <…>. Увы! — это очевидное недоразумение: г. Иванов не только не „иной" и „не единственный", но даже и не седьмой. <…> В подобном стиле, лет сорок назад, писались стишки в альбомы провинциальным барышням. Лирические тенора на всех эстрадах распевают:
Что плакать о любви несчастной,Когда огонь в крови горит! (стр. 6)
А г. Иванов уверяет, что это — „футуризм"! Но что же в таком случае называется банальностью? Разумеется, есть и другие слова в лексиконе г. Иванова: <…> небосвод „кровавится как алость мертвых (?) губ", <…> кто не перекрасил вульгарную „зореньку красную" в затейливые цвета альмандинов и аквамаринов? Все это — потертые пятаки, обычные блестки модернизма дурного тона. Все это мы тысячу раз слышали…»
Сам Георгий Иванов в поздние годы, называя свои ранние стихи «стекляшками», склонялся к не менее уничижительной их оценке. Вопрос в другом, в том, что текущая критика и представить себе не может, насколько ее вполне здравые характеристики дарований, на их глазах открывающих себя миру, нетолерантны. Мы уж не говорим о прозорливости.
Горница
Вышедший в 1914 г., перед самой войной, тиражом 300 экз. сборник «Горница» первой своей частью практически целиком вошел затем в «Вереск», а второй дублировал «Отплытье…».
Пресса у «Горницы» была не обильная, но определяющая на годы вперед отношение критики к поэзии Георгия Иванова. Всего за два года литературной жизни у автора «Горницы» сложилась устойчивая, если не «окончательная» репутация поэта, с достаточным мастерством пишущего никому не нужные стихи. Типично в этом отношении суждение Вадима Шершеневича:
«Я думаю, что книга Г. Иванова, просто, не нужная книга. Что в том, что автор в тысячный раз воспоет луну и Пьеро, старинные духи и щетки для ногтей, вазу с фруктами и Неву? <…> Автор, вероятно, любит свою книгу, читателю же трудно не только полюбить, но и понять, а для чего, для кого она написана? <…> Его беда в том, что он, как поэт, не живет, а застыло смотрит из комнаты в комнату. И странно, описывая детали жизни, самой жизни он так и не почувствовал, ее нет в „Горнице"» («Новая жизнь». 1914, № 10, с. 156—157).
Недавний покровитель юного поэта, Михаил Кузмин, под псевдонимом Петр Отшельник, об образе «внешнем и духовном», в поисках которого находится молодой автор, отозвался так:
«Столичный подросток, бродячий актер, нежный хулиган, мечтающий о морских путешествиях, недостаточно сильный для авантюриста, слыхавший из пятых рук о Вийоне, Рембо и Верлене, дружный сентиментальной и подозрительной дружбой с портовыми рабочими, старающийся быть „в меру нежным, в меру грубым", пишущий сонеты в 15 строк и незатейливые баллады, оканчивающиеся резвым envoie: <…> похожим на капризы Мюссе и Лафорга, слегка подкрашенный, представляющийся пьяницей, но которого, вероятно, тошнит после третьей рюмки, печальный озорник, который того гляди расплачется.
Позиция, могущая привести в ужас родителей и опекунов этого мальчика, но которая для искусства могла бы быть плодотворной, если бы этот образ не оставался внешним и фиктивным. <..:> Когда подросток Г. Иванова (или Г. Иванов от лица этого подростка) пишет, он пишет то хорошо, нежно, то как попало, наивно подражает тем чертам известной школы, которые сами по себе несколько наивны (т. е. стремлению к некоторой торжественности и безжизненному объективизму), то стилизует вяло елизаветинские вирши, со словами обращается не всегда разборчиво. И, конечно, интереснее он сам, этот герой Г. Иванова, чем его произведения» («Петроградские вечера». Кн. третья. В 1914, с. 232-233).
В печатавшем Георгия Иванова еженедельнике «Голос жизни» (1914, № 2, с. 18), среди других книг отмечая и «Горницу», писали:
«У нас бесконечное теперь число маленьких мастеров, умеющих делать стихи ловко и красиво. Иванов — из них, и „горница" его, строго говоря, — пустая горница. Но построена она хорошо, и могли бы в ней жить чувства и мысли, волнующие читателя, а не оставляющие его безучастными».
Гумилев в «Аполлоне» (1914, № 5, с. 39—40) также говорил» что автор «Горницы» уже «дорос до самоопределения», но не находил в этом «самоопределении» ничего катастрофического:
«Подобно Ахматовой, он не выдумывал самого себя, но психология фланера, охотно останавливающегося и перед пестро размалеванной афишей, и перед негром в хламиде красной, перед гравюрой и перед ощущением, готового слиться с каждым встречным ритмом, слиться на минуту без всякого удовольствия или любознательности — эта психология объединяет его стихи. Он не мыслит образами, очень боюсь, что он никак не мыслит. Но ему хочется говорить о том, что он видит, и ему нравится самое искусство речи. Вот почему его ассонансы звучат, как рифмы, свободные размеры, как размеры строго метрические. Мир для него распадается на ряд эпизодов, ясных, резко очерченных, и если порою сложных, то лишь в Понсон дю Терайлевском духе. <…> Конечно, во всем этом много наивного романтизма, но есть и инстинкт созерцателя, желающего от жизни прежде всего зрелища».
В случае, если автору «Горницы» захочется «большего размаха», заключал Гумилев, «мы должны запомнить его, как талантливого адепта занимательной поэзии, поэзии приключений, насадителем которой у нас был в стихах Всеволод Крестовский, — традиция редкая, но заслуживающая всяческого внимания, хотя бы уже потому, что ее провозвестником был Жуковский» (там же, с. 40).
В отзыве этом интересно прежде всего не высказанное прямо противоположение «не выдумавших себя» Ахматовой и Георгия Иванова «выдумавшему себя», по завету Анненского, то есть преобразившему себя для творческой жизни, самого Гумилева. Очевидно, автору отзыва тут важно было осознать и определить границу между Ахматовой и собой, «для примера» подверстав соседствующий образчик. На самом деле именно Георгий Иванов в пору «Горницы» довольно тщательно старался запечатлеть в стихах себя воображаемого — в том или ином соблазнительном обличье. Отсюда и его «занимательная поэзия», от которой он стремительно по мере взросления уходил. Верно — и важно — другое, то, что Георгию Иванову с первых литературных шагов нравилось «самое искусство речи». Собственно, в этой поглощенности, в умении растворить себя в речи и заключается суть лирического искусства, суть того преображения, «выдумывания себя», о котором говорил Анненский.
