Петер Надаш - Тренинги свободы
Не удивительно, что огромные массы людей отворачиваются от того скудного ассортимента перспектив и обещаний, который предлагает им разум, и возвращаются к ритуальному, мифическому, магическому, ко всему тому, с чем знание, добытое индивидуальными путями и средствами, ничего общего не имеет. Бывало, на первых поп-концертах высвобождались неуправляемые инстинкты, толкающие к насилию и разрушению, — сейчас такие инстинкты бушуют на футбольных матчах, приобретая здесь куда более опасную форму. То ли музыка за это время изменила публику, то ли, может быть, публика как-то локализовала свою повседневную агрессию, переведя ее в приятные ощущения и в наркотики? Так ли безобиден футбол, как он сам о себе утверждает, и если он действительно безобиден, то следует ли видеть всего лишь случайность в том, что именно на стадионах столь часто летят ко всем чертям социальные условности и соглашения?
Во всяком случае, такие категории, как грех, вина, как-то незаметно исчезли из повестки дня. Между добром и злом больше нет разницы. В обыденных дискурсах стало принято избегать оценочных определений. Убийство и секс стали объектами ритуального показа, культовыми темами. Они быстро приходят на смену ментальному знанию, строгости и аскетизму самопознания, самоограничения, на смену различным упражнениям, призванным способствовать самопознанию человека. Они делают ненужными прежние психологические школы.
В литературе самая большая забота сегодня — линейность, историчность фразы и вытекающая отсюда жесткая, однонаправленная структура.
Слишком близко находится море, которое не дает ласково-теплому континентальному воздуху осени застояться в горах, колеблет его своими порывами. Чутье еще способно их разделить. Чутье, я бы сказал, еще улавливает теплое дыхание суши, сквозь которое теперь просачивается морская прохлада. «Не понимаю, зачем мне дают танцевать эти роли, — читаю ночью дневник Нижинского. — Я люблю показывать себя. Меня в жар бросает от них. Я люблю свой жар, но не люблю, чтобы за мной ухаживали». В ночи порой слышится лошадиное ржанье. «Я не дам себя соблазнить». На рассвете опять просыпаюсь от ржанья.
Светает, а они все еще разговаривают. «Ты не мог бы сказать мне, в чем суть наших отношений?» Это звучит фальшиво, она даже голову наклоняет немного: дескать, вопрос не стоит принимать совсем уж всерьез. За окном брезжит рассвет: такое нечасто приходится видеть. «Не знаю, зачем тебе это нужно… По-моему, это взаимное и равное по силе влечение, на которое мы все-таки реагируем по-разному, так как не знаем, что делать друг с другом. Если в наших взаимоотношениях есть суть, то — вот она». Это лишь полуправда; по ее голубым глазам видно, как она угадывает и переваривает вторую половину. «Пожалуйста, сформулируй попроще». «Не знаю, известно ли тебе это слово, влечение». Вопрос в данном случае звучит не так, а по-немецки. Она смотрит непонимающе; в такой ситуации надо попытаться прибегнуть к французскому. «Attirance, wenn du willst séduction». В ответ — нетерпеливый кивок: слово известно ей на обоих языках. По всей очевидности, она не может понять, к чему он клонит. «Это всего лишь означает, что на свете есть люди, которых влечет друг к другу, а других — нет. Проще не скажешь. Взаимное влечение дает людям переживания, другим недоступные. Как будто позволяет шагнуть в какое-то неизвестное измерение. В одно и то же время эротическое, чувственное, духовное и религиозное; в неизбежности его есть что-то сакральное. Если хочешь знать, у нас все началось с того, что ты покраснела, тогда, в двери. Ты испугалась меня, а я — тебя. Но, чтобы избежать недоразумения, ты сразу же подала два тревожных сигнала». «Полно, что еще за сигналы?..» «Ты сказала, что ты — никто. Мы шли в тумане по берегу озера, и ты произнесла именно это, ты именно это нашла нужным сказать в тот самый момент, когда превратилась во мне в кого-то. Влечение как раз и значит, что характер другого выкраивает себе пространство, устраивается там, размещается. Это было больно, очень больно. Второй сигнал ты подала на другой день, на торжественном ужине, тайно. Ты сказала, ты на глазах у всех шепнула мне на ухо, что у тебя не было и нет никого, ты одна. Ты не можешь, да и не хочешь жить, сказала ты несколькими часами позже, за столиком в ночной корчме, а чтобы я острее это почувствовал, взяла меня за руку. В рукопожатии этом таилась не только мольба, чтобы я усилил тебя своим бытием, потому что тебе было страшно, что я, может быть, не принимаю тебя всерьез: ты словно бы говорила мне: докажи, что ты нашел в себе место для меня. Ты хотела, чтобы я взвалил на себя ответственность за тебя. Что опять-таки — религиозное, сакральное, спиритуальное измерение; называй как угодно. И можно просто его отвергнуть. Все это — несомненные факты, но ни я, ни ты не знаем, что с ними делать. Нечто вроде начатой фразы: чем дальше мы ее пишем, тем меньше шансов, что завершим». «Я говорю в первом лице единственного числа, по-другому не умею, а ты свои слова сразу переводишь во множественное».
«Herzlich Willkommen im Paradies», — говорит кто-то по-немецки в моем сне. Что по-венгерски значит: добро пожаловать в рай. «Hier werden alle Ihre Wünsche in Erfüllung gehen und Sie werden für alle Ihre erfüllten Wünsche gleichzeitig streng bestraft. Wir bestrafen aber hier auch die Wünsche, die nicht erfüllt werden konnten». Где мы исполним все ваши желания и за каждое исполненное желание строго накажем. Но накажем и за те желания, которые не сможем исполнить.
Всегда восхищающий меня своими продуманными, краткими формулировками труд Иоханнеса Хофмейстера «Wörterbuch der Philosophischen Begriffe» («Словарь философских понятий»), впервые изданный в 1954 году, в статье «Uomo universale» великолепным образцом универсального человека называет, наряду с Леонардо, Гете. Справедливости ради отметим, что Хофмейстер цитирует Манке, по мнению которого Гете — не просто человек, внимание которого охватывает все мыслимые направления: это — человек, характер которого отвечает исчерпывающему толкованию универсума. Гете — такая личность, которая, подобно самому мирозданию, «сосредотачивает огромное многообразие характеров в единой индивидуальности, которая, таким образом, как неделимое единство остается индивидуальностью, вне всяких сомнений, исключительной». Не думаю, что кому-нибудь придет в голову сказать подобное о Леонардо. Леонардо тут нужен лишь для того, чтобы Гете не оказался совсем уж одинок в немецком универсуме. Если ты родился немцем, то, конечно, тебе ничего иного не остается, кроме как отождествлять Гете с мирозданием.
Если же ты не немец, то ты вовсе не обязательно будешь придерживаться того же мнения: ведь даже при самых благородных намерениях ты в немецкое мироздание не вписываешься. Венгерская поэтесса Агнеш Немеш Надь, например, говорит, что Гете — огромная, плоская гора. Честно говоря, такое, чуждое всяким иллюзиям определение мне больше по вкусу.
Сейчас, например, сидя в поезде, где-то на полпути между Франкфуртом и Геттингеном, я не могу избавиться от мысли, что немцы, уже развязав Первую мировую войну, основательно насолили Гете. Бабушка моя, будучи девицей, знала его поэзию наизусть, но за десятилетия, прошедшие после той войны, двадцатитомник Гете в бордовом кожаном переплете мало-помалу покрылся пылью; я уверен, никто, кроме служанки со щеткой, к этим томам, теснящимся на длинной книжной полке, вообще не притрагивался. А Вторая мировая война окончательно вычеркнула Гете из списка живых поэтов. Зато воскресила Кавафиса, Пессоа. На руинах Германии расцвели два новых немецких языка; оба они к языку Гете имеют мало отношения. Простое немецкое слово «Бухенвальд», скажем, уже невозможно произнести так, чтобы тебе сразу пришло в голову его первое значение: буковый лес. Если верить Семпруну, бухенвальдское дерево Гете было уничтожено пожаром, начавшимся после какого-то воздушного налета. Нет такого немецкого языка, на котором сегодня, при упоминании его дерева, не пришло бы в голову нечто совсем другое. В европейских гимназиях в списках обязательного чтения до сих пор остаются кое-какие отрывки из «Фауста», ночная песня странника — потому что она короткая, — ну, и «Страдания юного Вертера», которые, уже из-за смехотворного названия, ни одна живая душа нынче не читает. Наблюдения Камю, Беккета, Месея и Дюра, касающиеся меры, причин, масштабов и последствий страданий человеческих, во всех отношениях расходятся с тем, что мог чувствовать и думать в свое время Гете. Великая книга нашей эпохи — даже не «Посторонний», не «Годо», не «Савл», а произведение Маргерит Дюра, «La douleur».
Маргерит Дюра в первом лице единственного числа, в оборванных, проглоченных фразах, повествует о том, как она ждала, ждала одержимо, встречая на вокзале поезда с людьми, возвращающимися из концлагерей, — своего любимого. А когда Робер Антельм, поддерживаемый под руки попутчиками, не тогда и не туда, когда и где она его ждет, но действительно возвращается, она не узнает его, а осознав, что не узнала, кричит, убегает в ужасе, теряет сознание. Потом кормит его, ухаживает за этим беспомощным обрубком человека, несколько раз в день, после приступов поноса, моет его, и когда они, спустя несколько месяцев, первый раз уезжают к морю, говорит ему, что больше не может с ним жить. Тому, кто переживет, как собственную судьбу, эту историю, во всей ее реальности, безумии, жестокости и трезвости, кто почувствует самого себя безнадежно травмированным, душой и телом неполноценным человеком, — что ему делать со страданиями Вертера?
