Анатолий Бритиков - Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра
Г.Уэллс не разделял ленинского оптимизма в оценке материальной перспективы социалистического строительства, но с убеждённостью утверждал созидательный дух революции и даже видел в нём неоспоримое моральное превосходство. Вслед за М. Горьким он полагал в этом «общечеловеческое, общемировое значение» российского опыта. Посылая ему вместе с книгой «Россия во мгле» свою полемику с У.Черчиллем в Sunday express («Я выступил с контрответом. И убил его»), Г.Уэллс писал: «Вы увидите, что я не польстил большевикам. Если бы я сделал это, результат был бы обратный тому, которого я добивался»[196]. Не просто правдивую информацию стремился он дать, но хотел заронить сочувствие к мужеству и жертвам, с которыми русский народ выстрадал невиданный на земле строй. Не без колебаний поверил он в то, что на просторах бывшей царской империи зарождается новый мир, о котором он мечтал. В письме к М.Горькому от 11 февраля 1920 года проскальзывало опасение, что в России произошло нечто «непонятное, удивительное и страшное»[197]. Он отправлялся в Россию не без задней мысли найти какое-то средство от революционного потопа[198], хотя и не опасался революционного насилия, которое он оправдает в книге «Россия во мгле».
Уже в первой весточке М.Горькому по возвращении звучала мало свойственная деловому стилю писем Г.Уэллса сердечная лирическая интонация: «С приветом великой и дорогой, незабываемой России»[199]. И это были не просто слова. Г.Уэллс добился свидания с министром иностранных дел Д.Керзоном. Ему не удалось убедить реакционного политика в пользе для самой Англии модуса вивенди с единственно возможным в России правительством. «Но я не пожалел сил, — рассказывал он послу И.Майскому, — чтобы оказать воздействие на наше общественное мнение…»[200]. Хотя Г.Уэллс, по мнению посла, «несколько преувеличивал» свою роль в окончании интервенции и первом торговом соглашении, вскоре заключённом Ллойд Джорджем с российским правительством, но «не подлежало сомнению, что он внёс свой полезный вклад в дело разрядки англо-советских отношений»[201]. Г.Уэллс не раз выступал в газетах против антисоветской свистопляски и провокаций. И.Майский приводит немало фактов деятельной помощи ему как дипломату в налаживании культурных связей с Англией и моральной поддержки, которую писатель оказал русскому народу в скорейшем открытии второго фронта антигитлеровской коалиции.
Небезынтересны переданные в воспоминаниях И.Майского впечатления Г.Уэллса о последней встрече с М.Горьким в 1934 году. Во второй приезд в Россию его поразили, говорил Г.Уэллс, две вещи: несомненный материальный прогресс, «…который, сознаюсь, в 1920 году казался мне невозможным» (с.50), и новый дух людей. «Люди стали как будто земными, практичными, деловыми…». Г.Уэллс ссылался на М.Горького: «Он совсем не тот…, он стал каким-то успокоившимся…», он никак не мог простить М.Горькому его равнодушия к «вопросу о создании в России отделения Пенклуба…» (с.50-51). Отношения Горького и Г.Уэллса, их контакты не всегда складывались гладко. Но это не помешало Г.Уэллсу в телеграмме по поводу кончины М.Горького оценить его как «одну из великих фигур, выдвинутых революционным процессом в России»[202]. Значение этого «мирового писателя», подчёркивал Г.Уэллс, не исчерпывается «непревзойдёнными шедеврами, художественной литературой в собственном смысле слова, он, — по его убеждению, — играл большую роль в том, что может быть названо „политикой сознания”[203].
Речь шла, по всей видимости, о вкладе М.Горького в духовное усовершенствование человечества. Эту миссию художественной литературы Г.Уэллс считал важнейшей, а заслуги в ней русских классиков — исключительными.
Г.Уэллс очень высоко ценил художественную культуру И.Тургенева и А.Чехова, ощущал родственность их писательской манеры, учился у них мастерству социально-психологического анализа. Однако превыше всего ставил нравственную миссию русских классиков и не случайно выделял среди них Л.Толстого. О силе воздействия этого писателя на уэллсовские философско-этические искания можно судить по одной перекличке. В романе «Освобождённый мир» выведен русский по имени Каренин. Кроме этих двух примет, у уэллсовского персонажа нет ничего общего с героем романа Л.Толстого. Каренин Г.Уэллса выступает духовным лидером возрождённого человечества. Возможно, в нём не без основания искали черты М.Бакунина. Но в этом «волевом лице с глубоко посаженными небольшими, но ясными карими глазами и крупным решительным тонкогубым ртом»[204], а, главное, в духовном облике уэллсова Каренина проглядывает вместе с тем прототип более значительный. Характеристика Каренина в «Освобождённом мире» порой напоминает жизнеописание Л.Толстого: «Под конец жизни престиж этого человека был очень высок. Ему более, чем кому-либо из его современников, обязаны мы тем духом самоуничижения, тем отождествлением себя со всем обществом, которое легло в основу»[205] образования, воспитания и всего уклада жизни уэллсовой Утопии.
Бескомпромиссность чувства человеческой общности — вот что более всего привлекало Г.Уэллса в личности Л.Толстого. Он очень остро ощущал генетическую связь морали коллективизма с принципиальным отрицанием частной собственности. С этическим учением великого русского писателя соприкасалась вся социалистическая программа Г.Уэллса, ставящая духовное усовершенствование на место политической борьбы.
Утопическая надежда на то, что непримиримый социальный антагонизм может быть разрушен в духовной сфере, стала центральной художественной идеей фантастического романа «В дни кометы» (1906). Призыв к нравственному самоусовершенствованию звучал и в его социально-бытовых романах «Женитьба» (1912), «Страстные друзья» (1913), «Великие искания» (1914). В 1917 году Г.Уэллс публикует богостроительский роман «Бог — невидимый король». Заложенная в нём идея прорисовывалась, как верно почувствовал М.Горький, и в предшествовавшем романе «Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна». В период «толстовства» Г.Уэллс посылал великому учителю свои книги. Среди них в библиотеке Яснополянского музея хранится социологическая работа «New Worlds for old» («Новые миры вместо старых», Лондон, 1908), излагающая взгляды англичанина на социализм, с пометками Льва Николаевича или кого-то из его окружения.
Вместе с наступившим впоследствии критическим отношением к собственным богостроительским исканиям (особенно — в романе «Мир Вильяма Клиссольда», который С.Динамов не случайно избрал для характеристики идейной эволюции автора) пришло понимание того, что Толстой-проповедник порой мешал Толстому-художнику. Если прежде почтительный ученик называл в письме Л.Толстому «Воскресение» вместе с «Войной и миром» «самыми замечательными, самыми всеобъемлющими романами»[206], то в предисловии к английскому изданию «Воскресения» 1928 года Г.Уэллс отрицает художественную убедительность чувств и поступков Нехлюдова после суда над Катюшей Масловой. В конце романа, пишет Г.Уэллс, «Нехлюдов и сам Л.Толстой как бы сливаются воедино…, превращаются в бесплотные тени с Новым Заветом в руках»[207] (интересно, что эта оценка перекликается с известными словами А.Чехова: «… уж очень по-богословски» — «писать, писать, а потом взять и свалить всё на текст из Евангелия…»[208]). Как полагал Г.Уэллс, отступление от психологической правды нарушало столь им ценимую монолитность романов Льва Толстого.
Литературные вкусы писателя менялись. Но и тогда, когда Г.Уэллс, например в своём «Опыте автобиографии», противопоставлял достоверность книг документального жанра беллетристике, он оговаривал, что только в «Войне и мире» оправдано оживление истории при помощи вымышленных сцен и состояний души. Несмотря на все переоценки, нравственная личность Л.Толстого обладала для него непререкаемым авторитетом. В упомянутом предисловии к «Воскресению» Г.Уэллс не смог не отметить, что «наиболее значительным лицом романа» выступает сам автор. Творческой индивидуальности Г.Уэллса, его гражданскому темпераменту импонировало прямое вмешательство Льва Толстого в повествование. Обличающий голос Л.Толстого был как бы камертоном социального критицизма всей русской литературы. «Толстовским» Саркастическим отношением к самодовольно-тупой военщине окрашены многие сцены и образы в «Освобождённом мире» и «Войне в воздухе». В иных случаях, как например, в романе «Анна Вероника», героиня которого уходит к любимому человеку, бросая вызов ханжеской викторианской морали, критический реализм Льва Толстого послужил Г.Уэллсу моделью нравственного исследования английского общества. Выдающиеся русские классики раскрыли перед Г.Уэллсом мир таких острых социальных конфликтов, такой напряжённой общественной мысли, что накануне первой мировой войны он уже вряд ли был столь убеждён в справедливости своих ранних консервативных прогнозов относительно будущего России, которые вызывали упрёки русской критики, писавшей о неосведомленности Г.Уэллса[209].
