Григорий Гуковский - Реализм Гоголя
Что же касается того, мог ли Гоголь так думать, — то почему бы нам сомневаться в этом? Мог, — раз так писал. Да и ничего нет удивительного, что гениальный, глубоко искренний, мучительно болеющий за свою родину и за человечество молодой человек, мыслящий и общающийся с лучшими людьми России, с Пушкиным, с Белинским и др., думает так в ту пору, когда Пушкин пишет «Историю Пугачева», Белинский рвется к «религии» социализма, материализма и гильотины, молодой Герцен ищет материалистическую истину, уцелевшие декабристы еще исповедуют втихомолку свои мнения, русские крестьяне массами бунтуют, революции разражаются и в Париже и в Варшаве, и уже юный Маркс готовится к своему великому делу.
Надо просто и без мудрствований прочитать «Тараса Бульбу», и прочитать не по рецептам либеральной и консервативной эстетики XIX века, видевшей в произведении не столько систему смыслов, сколько сборник разрозненных характеристик («типов» и др.), надо прочитать «Тараса Бульбу» как единое целое произведение, включенное притом в единство книги «Миргород» и затем в единство творчества Гоголя, — чтобы нимало не удивляться тому, что Белинский 1840-х годов, уже зрелый Белинский, был в восторге от «Тараса Бульбы» и пропагандировал его; чтобы не удивляться тому, что цензура уже сразу после смерти Гоголя усматривала множество опасных мест в его повестях и комедиях — и в частности в «Тарасе Бульбе».[39] И мы знаем все, что были и есть читатели, критики и исследователи Гоголя, которые не поддались на уговоры реакционных кривотолкователей его и увидели в нем то, что в нем есть; напомним и Чернышевского, и Анненкова, и далее — вплоть до современного нам исследователя «Тараса Бульбы» С. Машинского («Историческая повесть Гоголя». М., 1940), сказавшего в своей ценной книге много справедливейших вещей.
Впрочем, мы можем указать на свидетельство весьма авторитетного современника Гоголя, в самый год смерти Гоголя и, может быть, в связи с размышлениями о Гоголе, вызванными его смертью, высказавшего по поводу «Тараса Бульбы» соображения, которые не оставляют сомнения в том, что он-то, этот современник, понимал изображение Сечи в «Тарасе Бульбе» так, как это раскрыто здесь. Речь идет о Герцене. В статье «Русское крепостничество» (известной нам в английском переводе), датированной 20 декабря 1852 года, Герцен прославляет древнюю свободную русскую общину. Он пишет: «В военных или казачьих общинах[40] личность не подавлялась и не растворялась в массе. Всякий, кто читал повесть Гоголя «Тарас Бульба», мог получить некоторое представление о жизни этих общин… Являясь неутомимою стражею наиболее опасных границ страны, казачество образовало в этих передовых постах республиканские и демократические общины… и они имели блестящую историю. Так, например, запорожцы были странствующими рыцарями демократической массы черного народа», и «… не может быть и спора, что общинный уклад русской деревни и республиканский строй прежних казачьих поселений способны удовлетворить стремления современных европейских теоретиков. В тех учреждениях все было в зародышевом состоянии. Личная свобода то и дело приносилась в жертву патриархальному быту и демократическому братству. Но кто же задается мыслью снова строить прежнее, не оконченное здание по прежнему плану?.. Но… мы могли бы надежно воспользоваться дорого стоившим опытом наших предков».[41]
Нам незачем искать подтверждения мыслей, выраженных в «Тарасе Бульбе», в иных, биографических материалах о Гоголе. Впрочем, такие подтверждения есть. Историческое и социально-политическое мышление, мироощущение, самосознание и самочувствие Гоголя 1830-х годов, даже по типу своему, по методу — вполне естественно приводит нас к идеям его повести о запорожцах. С одной стороны, Гоголь унаследовал идеи, навыки мысли декабристского круга, которые он воспринял еще в Нежинской гимназии высших наук, воспринимал и в кругу Пушкина. С другой стороны, Гоголь перенес эти традиции в совершенно иную социальную среду сознания, гораздо более демократическую, уже «разночинную», близкую во многом Белинскому. Наконец, Гоголь был близок как мыслитель-историк социологическим интересам и исканиям современной ему науки.
«Декабристские», условно говоря, традиции мысли Гоголя выразились и в несколько мечтательном порыве к свободе, и во внеисторическом подходе к историческому материалу в литературе, в отнесении утопической картины свободы в условное прошлое, и в образной проповеди высоких патриотических воинских доблестей национальных героев. Гоголю в его исторических изучениях — и как читателю и как педагогу — очевидно, была свойственна близкая декабристам концепция исконной вольности русского народа, свободы как его национального достояния и характера, наносности для него всех современных Гоголю форм угнетения и государственности.
Эта концепция, оформлявшаяся еще в конце XVIII века у Княжнина и у Радищева (у последнего особенно четко она выражена в его неизданных выписках-заметках по русской истории), и тогда и у декабристов противостояла официальной точке зрения на исконную верноподданность русского народа. У Гоголя эта концепция выражена и художественно, в утопии «Тараса Бульбы», и прямо — в понятиях — в его исторических заметках.
В данной связи небезынтересно сравнить концепцию Сечи, воплощенную в «Тарасе Бульбе», с изображением общественного уклада и нравов донского казачества XVII века в работе декабриста В. Д. Сухорукова «Общежитие донских казаков в XVI–XVII столетиях»; работа эта занимает половину альманаха декабриста Корниловича «Русская старина» на 1825 год (второе издание тоже в 1825 году). Как совершенно справедливо замечает М. К. Азадовский,[42] в этой работе Сухорукова явственно проведена идеализация самоуправления и быта казаков, сами они предстают как рыцари без страха и упрека, их «круг» — это как бы вече более новых времен; они свободны, не знают тирании, их власти выбраны народом, их строй демократичен. Все эти тенденции в изображении, или, вернее, в утопии, Сухорукова выражены значительно менее ярко, чем у Гоголя, да и мировосприятие Сухорукова не очень уж демократично. Тем не менее историческая связь изображения казачества у Сухорукова и Гоголя едва ли может быть подвергнута сомнению. Следует думать, что некоторые детали «нравов» для своей повести Гоголь мог заимствовать у Сухорукова, не смущаясь тем, что в одном случае шла речь о донцах, в другом о запорожцах. Едва ли можно сомневаться в том, что представление Герцена о старинном казачестве (см. выше о его статье «Русское крепостничество») строилось и на основе «Тараса Бульбы» и отчасти на основании статьи Сухорукова.
Что касается исторических заметок Гоголя, то ведь в них и древние славяне похожи на запорожцев из «Тараса Бульбы», а их общество — на Сечь в изображении Гоголя. Так, в заметках по истории славян Гоголь пишет: «Их вольность, сборы, сходки [т. е. вольный парламент народа, ср. раду в Сечи!] и патриархальный республиканский элемент правления».
В другом месте, в выписках и заметках о древнерусской истории, Гоголь с удовольствием говорит об исконной для славян республиканской форме общества, модернизируя, в духе русского просветительства конца XVIII — начала XIX века, древность в сторону своей мечты: «Прокопий находил их[43] язык, равномерно как и Антов, странным для слуха. Он говорит, что они не подлежали единодержавной власти, но издревле имели общенародное правление».
Гоголь разделяет декабристский культ древнего Новгорода и представление о нем как о республике с некой конституцией неопределенно-демократического типа, то есть как о республике современного ему, Гоголю, характера. Однако и здесь заметны черты его личного-гоголевского отношения к общественным вопросам, прежде всего в том, что он выдвигает, — и, кажется, не без сочувствия, — стихийный, дикий характер новгородской вольности; эта стихийность, разумеется, вступает в противоречие с модернизацией Новгорода и представлением о его конституции — и, кажется, готова победить в сознании Гоголя.
Среди его исторических записей есть заметка, которая так и названа: «Конституция Новгорода». Здесь говорится: «Новгород обязывал прежде всего князя письменною грамотою…» «Около 1132 народ начал избирать посадников, когда изгнал Всеволода». В заметке «Права новгородцев» (характерны эти права народа): «… никогда великий князь не мог постановить им князя, если он не нравился. Так, не захотели они сына Святополка и удержали у себя Мстислава». В заметке «Неустройства новгородцев» сказано: «Во время смут и народных волнений народ обыкновенно сбрасывал своих начальников с мосту и топил их в Волхове… но всегда почти в Новгороде партии, приверженные князю, — несколько домов больших аристократических, как кажется; их обыкновенно народ грабил во время бунта против князя». Итак, Гоголь отмечает связь князя с аристократией; «бунты» же против князя — это ведь то самое «право новгородцев», о котором говорится выше; можно, не опасаясь ошибки, полагать, что Гоголь если не сочувствует грабежу, то осуждает «большие» роды аристократов, противостоящие народу, его правам, его конституции. И ведь есть у Гоголя тут же и такое название заметки: «История Новгородской республики».
