Петер Надаш - Тренинги свободы
Был у нас высокого ранга молодой офицер с большими печальными глазами, который пользовался любым случаем, чтобы поговорить со мной. Он приметил, когда я с сослуживцами хожу обедать, и всякий раз шел за мной или окликал в во дворе между двумя казарменными зданиями. Его стремление сблизиться со мной можно было объяснить единственно возможным образом. Я тотчас пошел на шантаж — спросил, действительно ли речь идет просто об учениях или ситуация обостряется. Он был худощавый смуглый мужчина с резкими заостренными чертами лица. Его черные волосы то и дело падали на лоб. Мы стояли в слабо освещенном коридоре; он чуть-чуть пожал плечами, посмотрел на меня своими печальными глазами и не ответил. Я глянул в окно, по тихой будайской улице люди шли как всегда, словно ничего не случилось. Как же мне подать весть моим любимым, и разве это не мой нравственный долг оповестить ни о чем не подозревающий внешний мир!? Телефоны стояли на каждом столе, но выйти на городскую линию имели право далеко не все. Реальность надвигающейся опасности подтверждало то, что в этот день за потоком новостей последовала многочасовая пауза. Как будто мир испуганно затаил дыхание и еще раз задумался о том, что вот-вот может случиться.
На рассвете я вынужден был разбудить моего сменщика последней новостью: в Канзасе крышки над шахтами межконтинентальных ракет открыты.
Разинув рот, он молча таращился на меня, потом вскочил с койки; мы стояли друг против друга, меня сотрясала позорная дрожь, она передалась и ему. Мы знали, что нас ждет.
Он впопыхах оделся и вылетел пулей, а я разделся. Спать я должен был в той же койке. Я вертелся без сна в тепле его тела.
Если щель в замке пускового механизма останется в вертикальном положении, значит, мир. Если вставить в нее тот пресловутый ключ и повернуть его горизонтально, значит, война.
И неважно, что уже спустя несколько часов стало ясно, что это лишь симуляция. Беспомощность, запертые двери, страх и обреченное на немоту терпение прорезали в памяти еще одну глубокую борозду, и в этой борозде, как прочно усвоенный жизненный опыт, угнездилось недоверие. Оно стало психической реальностью моей жизни. Теперь нам уже позволительно знать, что произошло, но стереть это невозможно, и если тот пресловутый ключ так никто и не повернул в те дни, стало понятно и то, как параноидальное мышление холодной войны пожирает трезвый разум.
В ту самую минуту, когда в задымленном дворе штаб-квартиры венгерской военной разведки я узнал, что меня просто надули и иного варианта моей жизни нет, один из самых удачливых за все времена военный разведчик, Джордж Блейк, в литературном кружке лондонской тюрьмы договаривался с двумя выходившими на свободу узниками об организации его побега, а Понтеру Гийому удалось внедриться в партаппарат немецких социал-демократов, и он сразу же отказался от своей доходной табачной торговли во Франкфурте. Когда в Сайгоне молодой буддистский монах на улице облил себя бензином, совершив акт самосожжения, посол Генри Кэбот Лодж, едва ли в двухстах метрах от него, определял соотношение между параноидальным мышлением и здравомыслием и писал президенту Кеннеди: «Мы вступили на путь, с которого невозможно вернуться с честью».
Архивы теперь открыты. И можно узнать, как встраивались друг в друга, как действовали внутри друг друга великие паразитические мировые державы и кому в какой из них какая досталась роль или какую роль кто предназначил для себя. Я сидел в засекреченном центре власти одного из миропорядков. За мной присматривали, чтобы я не оказался в опасной близости к оперативным материалам, да я и сам об этом заботился. И все же я не мог бы сказать, будто у меня была какая-то другая личная жизнь. Из разумной самозащиты я выполнял все распоряжения, чтобы никому даже в голову не пришло, что меня можно использовать еще и на что-то иное, а не так, как меня использовали. И пусть ничего не знают. Ты как бы сам должен следить, чтобы не коснуться рукой даже дверной ручки, хотя через эту дверь обязан входить-выходить по сто раз на дню.
Между тем, просто в виду моих литературных планов, меня до смерти интересовало, что же здесь делают. И все-таки не из осторожности я делал вид, будто мне все это безразлично. Приходилось вводить в заблуждение самого себя. Даже того, что мне стало известно об этой работе, было более чем достаточно, чтобы считать ее нравственно неприемлемой. Но мне и в голову не приходило, что по тем же моральным основаниям я должен был вообще отказаться от этой службы. И чувствовал себя счастливчиком — ведь вот с какой необычной точки зрения я имею возможность наблюдать мое собственное двуличие. Иногда я с наслаждением представлял, как все было бы, решись я посвятить себя столь исполненной приключений и опасной работе.
Существовало одно строжайшее правило, непреложность которого не подвергалась сомнению. Вне стен казармы рядовым солдатам ни при каких обстоятельствах нельзя было кого-либо узнавать. До демобилизации мне оставалось совсем немного; я ехал в почти пустом трамвае и вдруг почувствовал, что кто-то смотрит мне в затылок. Действительно, на открытой площадке стоял знакомый молодой офицер, в штатском. Я не знал, как он оказался на этой службе, но свой высокий чин он, несомненно, получил за особые заслуги, и то, что он сейчас ехал рядом со мной в трамвае не было, думаю, самой сомнительной из них с моральной точки зрения. Трамвай дребезжа вез нас по проспекту Верпелети, но еще не свернул на мост. Офицер подошел ближе. Сейчас, стоило бы мне захотеть, я мог выбрать для себя самую что ни на есть опасную жизнь. В его огромных темных глазах было что-то глубоко трагическое, и, как ни странно это звучит, он нуждался в моей помощи. Пока мы громыхали по гулкому мосту Петефи, я несколько раз отказал ему в помощи и по меньшей мере столько же раз снова встречался с ним глазами. Мы стояли рядом, молча и напряженно.
Держась за поручни, погруженные в собственные печали, мы искоса наблюдали, каким образом другой, борясь с волнением, рискнет нарушить один из основных параграфов устава. Каждый ждет, что увидит это по губам, по глазам другого и — надеется. Наша печаль отличалась не глубиной своей, а по самой своей сути, отчего искушение лишь усиливалась. На площади Борарош я буквально пулей выскочил из трамвая. Он молча последовал за мной. Зима 1964 года была необыкновенно суровой, мы, скользя, перебирались через всю, покрывшуюся грязной ледяной коркой, площадь. В темной толпе мне пришлось долго дожидаться автобуса. Мы согревались теплом друг друга. Тому, кто вырос при диктатуре, иной раз легче вообразить, что его сознательно подставляют, чтобы потом шантажировать. И он не верит собственным глазам и даже перестает это замечать, что ничему не верит. А через какое-то время сам уже напоминает колючее растение, усохшее до предписанной ему формы существования. Стиснутый толпой, я уехал на своем двадцать третьем автобусе.
При диктатуре очень трудно решить, как точно определить соотношение сочувствия и отторжения. Мне понадобилось для этого еще четыре года, но окончательно решил вопрос не я, а объединенные вооруженные силы стран Варшавского договора, когда 21 августа 1968 года они обрушились на Чехословакию. Теперь-то я уже могу знать то, что тогда за отсутствием информации пришлось решать самому.
В то время как на заплеванных ветровых стеклах венгерской моторизованной пехоты отказывали «дворники», а сидевшие в бронетранспортерах солдаты дрожали и плакали, президент Джонсон секретной телеграммой уведомил генерального секретаря Брежнева о том, что он намерен соблюдать ялтинское соглашение. Но людям не нужно было знать ни секретную телеграмму, ни текст пресловутой ялтинской записки для того, чтобы понять, что вследствие этой акции их культура рухнет и сами они будут погребены под ее руинами. Демократическая часть Европы проглотила и это. Обрамленную в ритуальные протесты неправду жизни уже нельзя было прикрыть ничем. Европа демонстративно отказалась от собственного права на свободу действий, зато, в виде компенсации, могла крепить свою самоизоляцию. Равенство и солидарность она оставила для внутреннего употребления, но и во внутреннем употреблении редуцировала их до равенства возможностей и поддержания социального равновесия. Слово «братство» она вычеркнула из словарей. От идей универсализма, правда, не отказалась, но сферу их действия строго ограничила практическим и прагматическим мышлением. В политических решениях отказалась от разумного примата интересов общества, самоутверждение и личный интерес окрестила экономической необходимостью. Наконец, не воспротивилась даже тенденции заменить критический дух оппортунизмом. «Кто мир хотел объять и мог, / лишь спермой брызжет в потолок», — как написал, увидев растущее благосостояние Европы, наш поэт Дёрдь Петри. Не придумав ничего лучшего, я сдался, удалился, повернулся спиной, чтобы спасти свою душу, хотя знал: не существует такого отказа, такой аскезы, которая не сделала бы меня смешным.
