Сергей Беляков - Сборник критических статей Сергея Белякова

Современная почвенническая литература немыслима без темы кавказцев. Кавказцы (или конкретно: чеченцы, азербайджанцы) олицетворяют собой мир зла и порока. В повести молодого прозаика Михаила Прокопьева[153] кавказцы захватывают в свои руки криминальный мир небольшого сибирского города. Автор последователен до прямолинейности: русские в его повести (пусть это даже русские воры) умны, трудолюбивы, талантливы. Старый карманник Коньков — прекрасный организатор, умница, “честный вор” — живет “по понятиям”. Его ученик Женька — гениальный артист, которого нужда привела вместо театрального мира в мир преступный. Их двойники-кавказцы — бездари, мерзавцы и нравственные уроды. Их оружие — грубая сила, нахрапистость, жестокость, вероломство и самый примитивный обман. Свирепый “дагестанец” Маджунов по кличке Мохнатый убивает Нестора, всеми уважаемого русского вора. Сам Мохнатый (“пес”, “гад ползучий”) терроризирует местных воров, “не заботясь о воровских понятиях” и “по-кавказски”, то есть “самым диким и жестоким образом”, пресекая любое сопротивление. Столь же отвратителен грузин Ираклий, правая рука Мохнатого, карточный шулер, который, в конечном счете, и губит несчастного Женьку. Акценты расставлены.

Кавказцы — чужаки, которые к тому же спешат установить собственные порядки на неродной им земле: “Китайцы хитрее, кавказцы наглее, но те и другие ведут себя как хозяева, сознающие свою силу и власть. В подчинении у них не только катающая тележки местная челядь, с которой они обращаются по-хамски, но и любой, будь он даже семи пядей во лбу, оказывающийся по другую сторону прилавка. Эта зависимость висит в воздухе, слышна в голосах и видна в глазах”, — пишет Валентин Распутин. Казалось бы, автор “Прощания с Матёрой” не может страдать ахроматопсией, но ведь я и не утверждаю, что эта “болезнь” — врожденная. Ахроматический взгляд очень естественен во время войны: не случайно лучшие советские военные фильмы сняты на черно-белой пленке. Писатели-почвенники много лет назад надели ахроматические линзы как часть боевого снаряжения, но линзы со временем стали неснимаемыми.

Изоляция “Москвы”, “Нашего современника” (тем более — одиозной “Молодой гвардии” и провинциальных “Бельских просторов”) от основного потока литературной жизни создавала иллюзию сугубой маргинальности почвеннической литературы. Над их взглядами привычно посмеивались “либеральные” критики, гневные филиппики почвенников воспринимались как стариковское брюзжание. Между тем отвращение к обществу потребления утвердилось и в либеральном лагере. Оказался ли российский гламур чересчур аллергенен, или русский писатель просто соскучился по роли учителя жизни, не знаю.

“Цунами” Анатолия Курчаткина вполне могло бы появиться не в “Знамени”, а на страницах “Москвы” или “Нашего современника”. Мало того что роман остросоциальный, что одна из центральных тем — антагонизм буржуйской элиты и нищего, обворованного этой элитой народа, но в романе Курчаткина поселился даже излюбленный фольклорный персонаж почвеннической литературы — еврей-олигарх (антагонист главного героя).

В последние два-три года на смену (или в подмогу, тут возможны варианты) красным и красно-коричневым пришли “оранжевые” — Захар Прилепин, Наталья Ключарева и, с оговорками, Василина Орлова. Примечательно, что эстетически между оранжевыми не так много общего: “суровое” письмо Захара Прилепина очень далеко от оранжевого лубка Ключаревой. Но объединяет их, разумеется, неприязнь к потребительству, гламуру, культу наживы, конформизму, социальной несправедливости, ФСБ и т. п., а главное — все то же черно-белое зрение.

Отношения с почвенниками амбивалентны. Вроде бы оранжевые повторяют мысли, хорошо известные постоянным читателям “Нашего современника”, но между красными и оранжевыми (эстетическое несоответствие яркой политической окраски черно-белому художественному зрению) существуют и заметные расхождения.

Оранжевые избегают всего, что связано с ксенофобией. В “Саньке” Захара Прилепина столкновение молодых радикалов с армянами оканчивается арестом. Но и армян, и молодых радикалов быстро освобождают: первых — за деньги, вторых — из личных симпатий (менты перепутали соратников Саньки с дружественными им скинхедами). Выясняется, что истинный враг — вовсе не кавказцы, а продажные и, кстати, ксенофобски настроенные представители власти. В лубочном романе Ключаревой “Россия: общий вагон” кавказская тема подается в духе умозрительных, наивно-романтических либеральных схем: Никита видит во сне, как его благословляет благородный террорист Мовсар. Позднее Никита и Юнкер знакомятся с беженкой из Чечни, которая поведала им свою историю: “Когда война пришла, нефтепроводы и заводы гореть начали <…> все живое оттуда и разбежалось. И я в том числе”. Вот так просто: война пришла. Жили да поживали в Грозном чеченцы и русские, добро наживали, и вдруг ни с того ни с сего их нехорошие путинские соколы бомбить стали.

Методы борьбы со “злом” у красных и оранжевых принципиально различны. Если Прилепин и Ключарева еще рвутся в настоящий бой, то для постаревших красно-коричневых времена вооруженного противостояния безвозвратно прошли. Дело тут не только в возрастной разнице. Почвенники, если “вынести за скобки” кавказскую тему, видят беду не в “антинародном режиме” (в последнее время отношение к режиму пересмотрено радикально), а именно в нравственной деградации общества. Поэтому надо не захватывать правительственные здания (“Санькя”), не собирать поход на Кремль (“Россия: общий вагон”), а постараться изменить самих себя. Есть и образец. Дед — герой повести Бориса Агеева “Душа населения”. Живет он на своем рабочем месте — в старой кочегарке. Имущество у деда — “шкахв”, “карвать”, тарелка древнего радиоприемника, портрет Сталина да старый, советских времен, плакат: “Человек человеку — друг, товарищ и брат”. Он не беден (северная пенсия), но совершенно чужд стяжательства, мораль общества потребления ему просто непонятна. Дед находит счастье не в покупке “мерседесов” или тех же итальянских диванов (спать можно и на “карвати”), не в коллекционировании денежных знаков и не в их веселой растрате. Это тоже протест (не менее радикальный, чем у Прилепина), тоже война, но ее ведут совсем другим оружием.

2. Комната ужаса

…Во всю стену стояло какое-то огромное чудовище в своих перепутанных волосах, как в лесу; сквозь сеть волос глядели страшно два глаза <…>. Над ним держалось в воздухе что-то в виде огромного пузыря, с тысячью протянутых из середины клещей и скорпионных жал.

В детстве я очень любил комнату смеха: невдалеке от входа в наш парк культуры и отдыха находилось небольшое сооружение, снаружи расписанное, судя по всему, потомком “существа с воображением дятла”. А внутри были удивительные зеркала. Зеркала, как и подобало их бытовым родственникам, “отражали жизнь”, но делали это странным образом: люди и окружавшие их вещи представали там с неожиданной стороны: толстые выглядели тощими, тощие — толстыми. Посетитель мог, подобно Павлу I, увидеть себя со свернутой шеей, или сплющенным в тонкий блин, или раздутым, как бочка. Но вообще-то зеркальные чудеса были не страшными, а смешными, забавными.

Вот эту комнату я иногда вспоминаю за чтением “галлюцинаторных” романов Александра Проханова. Самый известный из красно-коричневых мало походит на своих коллег. Писатель-фонтан, писатель-вулкан, беспрестанно выбрасывающий на поверхность новые метафоры. Зрение Проханова полноцветное, он видит даже слишком много цветов (хотя упускает оттенки). Для черно-белой идеологии — слишком цветной, слишком неправильный, не поддающийся логическому анализу. Истинный Проханов начинается со знаменитых передовиц “Дня” и “Завтра”. В них и проявился впервые его босхианский взгляд: “В наших домах поселились бесы. С утра до вечера, меняя обличья, то в чопорных пиджаках, то с голыми задами, то в образе красивой бабенки, то в виде волосатого козлища, они вырываются из кинескопа, скачут по нашим кухням, кабинетам и спальням <…>” (“Завтра”, 1996, июль).

Если верить Льву Данилкину, писатель Карпов (автор “Полководца”) однажды посоветовал Проханову написать новый роман в стиле передовицы. Не знаю, возымел ли действие этот совет, или на Проханова повлияли какие-то неизвестные нам обстоятельства, только эффект оказался исключительным. Проханов наконец-то дал себе волю. “Красно-коричневый”, первый из его “галлюцинаторных” романов, начинается со сцены, где отставной полковник Хлопьянов рассматривает вечернюю Пушкинскую площадь. Обычная реалистическая картина начала девяностых: бандиты, проститутки, торговые ларьки, полуголодные пенсионеры подрабатывают уличной торговлей, но вот выше, над площадью, разворачивается другая картина. В небе — “живом, оплодотворенном Космосе” — парят омерзительные люди-личинки, люди-икринки, люди-эмбрионы: “Тельце, конечности, хвостик были едва намечены, и все внутреннее пространство икринки занимала голова, безволосая, круглая, с фиолетовым пятном на лбу. <…> Мучнистая, как клюквина в сахарной пудре, появилась голова, похожая на посмертную маску. <…> Голубоватая луна с кратерами и мертвыми морями. Жизнь покинула эту остывшую планету, и она катилась по небу, как мертвая голова. Ельцин <…> превращенный в камень, в глыбу метеорита, парил над площадью…”