Юрий Беликов - Ванна начала ХХ века, или Чаепитие с принцессой Прусской
Игорь Кузнецов
Гайдар и Толстой: детская литература на «графских развалинах»
Фигура Гайдара в советское время стала вполне мифологической. Тому было немало причин. Прежде всего — уникальная даже по тем временам биография. Но не в последнюю очередь и тот факт, что писателем он и вправду был блестящим. Это доказывают прежде всего сами его произведения, а также то, что миф о «лучшем детском писателе» не убил интереса к нему читателей и по сию пору. Дело в том ещё, что вся «идеологическая составляющая» произведений Гайдара нашим сегодняшним детям столь же (или почти столь же) безразлична, как и исторически-идеологическая подоплёка произведений Фенимора Купера или Вальтера Скотта. Ведь в чисто «литературном» варианте революционная романтика ничем не хуже любой иной романтики. Для детей важнее всего — искренность автора, умение создавать запоминающихся и близких героев, строить захватывающий сюжет, — то есть всё то, что и делает литературу литературой. А вот как раз всего этого у Гайдара хватает с лихвой. Моя дочь, например, вполне избалованная самыми модными литературными именами и произведениями, нет-нет да и возвращается к классическому зелёному четырёхтомнику. Кстати, уже в последние годы он выдержал несколько изданий, что лишний раз говорит о его востребованности.
Всё это хорошо, скажут мне. Но при чём здесь Толстой? Попробую объяснить.
В отрывках из дневников Гайдара, опубликованных в четвёртом томе его собрания, имя Толстого встречается всего дважды. В первом случае в списке прочитанных книг значатся «Казаки». Вторая запись за февраль 1941 года более интересна, хотя и вполне загадочна. Вот она: «Читал статьи Л.Толстого. Тревожно мне и досадно было». Неясно, отчего Гайдару тревожно и на кого или что досадно. Ясно одно — что именно к статьям Толстого люди обращаются неслучайно. Особенно в эпоху не религиозную и исторически сложную. Именно в такую эпоху и жил Гайдар. И к Толстому, скорее всего, обращался за ответами на те вопросы, которые ему задавала жизнь и на которые не мог ответить «Краткий курс истории ВКП (б)».
Гайдар менее всего похож на «толстовца». В любом понимании этого слова. Или — почти в любом. Потому что остаётся, по крайней мере, одна сфера, в которой Гайдар был в чистом виде продолжателем Толстого. Прежде всего Толстого «детского», Толстого «Азбуки», «Русских книг для чтения».
Стилистическая и морализаторская составляющие толстовских произведений для детей обыгрывались многократно. Что не так уж сложно, особенно если подходить к ним с точки зрения радикальной иронии. «Птичка», «Филипок», незабвенная «Косточка» — у кого из нас не возникал искус поёрничать по их поводу? До блистательного абсурда толстовскую детскую поэтику довёл Даниил Хармс. Знал, что делал, — уж больно почва была благодатной, а стилистические приёмы узнаваемы.
Гайдар, в отличие от Хармса, абсолютно серьёзен. И он прекрасно понимал, что дети, для которых он и писал, — вообще самые серьёзные люди на свете. И для них категории добра и зла практически абсолютны, безо всяких «достоевских» реверансов и утончённостей. И если в крупных произведениях всё же без «утончённости» не обойтись, то в коротких, притчевых рассказиках всё должно быть кристально ясно. И этой кристальной ясности Гайдар, вслед за Толстым, смог достичь в своих поздних рассказах, большей частью писавшихся им незадолго до войны для отрывного календаря. Это такие гайдаровские шедевры, как «Советская площадь», «Василий Крюков», «Поход», «Совесть». И прежде всего — замечательная миниатюра «Маруся». Позволю себе процитировать её целиком, тем более что она размером-то — с ладонь:
«Шпион перебрался через болото, надел красноармейскую форму и вышел на дорогу.
Девочка собирала во ржи васильки. Она подошла и попросила ножик, чтобы обровнять стебли букета.
Он дал ей нож, спросил, как её зовут, и, наслышавшись, что на советской стороне людям жить весело, стал смеяться и напевать весёлые песни.
— Разве ты меня не знаешь? — удивлённо спросила девочка. — Я Маруся, дочь лейтенанта Егорова. И этот букет я отнесу папе.
Она бережно расправила цветы, и в глазах её блеснули слёзы.
Шпион сунул нож в карман и, не сказав ни слова, пошёл дальше.
На заставе Маруся говорила:
— Я встретила красноармейца. Я сказала, как меня зовут, и странно, что он смеялся и пел песни.
Тогда командир нахмурился, крикнул дежурного и приказал отрядить за этим «весёлым» человеком погоню.
Всадники умчались, а Маруся вышла на крутой берег и положила свой букет на свежую могилу отца, только вчера убитого в пограничной перестрелке».
Всё вполне по-толстовски. Только реалии советские. Но это теперь, повторюсь, уже не важно. Важно другое.
Гайдар, внешне оставшись едва ли не самым «советским» детским писателем, доказал, что настоящая литература никакой идеологии неподвластна. И неподсудна.
Одна из его ранних повестей, кстати, вполне примитивная именно идеологически, хотя и не бесталанная, называлась «На графских развалинах». К графу Толстому она, конечно, никого отношения не имела. Разве что точно ему бы не понравилась. Но ежели к названию этому отнестись символически, то напрашивается простой и ясный вывод: попытка построить «на графских развалинах» нечто особое, советское, увенчалось успехом лишь на время и лишь в отдельно взятых местах. Развалины волей-неволей пришлось восстанавливать, ибо история и литература у нас всё равно одни. Гайдар это доказал на примере собственной литературной судьбы. А что же Толстой? Толстой внимает. И возможно, усмехается над всеми нашими мудрствованиями. Но этак по-доброму, по-толстовски:
«Ваня побледнел и сказал: — Нет, я косточку бросил за окошко. И все засмеялись, а Ваня заплакал».
Примечания
1
1. Zoubkoff, Alexander. Mein Leben und Lieben, Autobiografie. Bonn: Bouvier, 2005. ISBN 978-3-416-03072-4
